Главная | Содержание | Глава 28
Текст главы набирал spm111@yandex.ru
 — скан стр.
 01 — сноска
Глава 29 (сканы)??.??.19??
26.09.1983 (правка автора)
Финн
Август 1943 года
Пока Рязанцев с группой разведчиков вел разведку Кулагинского леса, мы сидели в расположении второй стрелковой роты и постреливали в немцев из минометов. Старшина помаленьку снабжал нас ими |регулярно минами|
00.
С наступлением темноты мы покидали свои ячейки и щели, забирались в землянку |и отдыхали всю ночь|.
Минометные щели были небольшие. На ночь мы их прикрывали деревянными щитами |сшитыми из| от снарядных ящиков. |Доски из-под снарядных ящиков были прочные, под весом человека не прогибались. Сверху в стороне у нас лежали пласты срезанного дёрна, уходя в землянку, мы их затаскивали на эти щиты. По углам ячеек и узких щелей стояли стояки, на которые опирались щиты. Все было сделано, чтобы ночью, когда мы покидали свои ячейки, немцы не могли их обнаружить и поставить нам мины сюрпризы.|
Этот день с утра был особенно жарким и душным. Август — последний месяц лета, а солнце, как будто свалилось с небес. Оно палило и жарило беспощадно. Не Духовщина, а Африка пышет зноем кругом!
По склону высот со стороны низины и поймы, где петляет река, ползет удушливый залах разложившихся трупов. Вместе с ним над землей стелится чад немецкой взрывчатки. Тем, кто сидит в укрытиях особенно тяжко и не выносимо. Прошлые дни был всё же тихий ветерок и всю эту вонь и гарь сносило куда-то в овраг. А сегодня полное безветрие. Сизый дым неподвижно и остолбенело, висит вокруг.
Как-то так случилось, что я не проверил наличие мин и у нас кончились выстрелы. Я забыл сказать старшине. А он посчитал, что мин у нас на следующий день хватит.
На рассвете мы засели в свои ячейки, выпустили с десяток мин и прекратили стрельбу. До наступления темноты мы не могли покинуть свои укрытия. Мин не было. Мы прекратили стрельбу. |Все облегченно вздохнули.| До темноты оставалось пол дня. И вот тут-то и пополз этот отвратительный запах. |Я устал от напряжения последних нескольких дней. Мне хотелось сбросить накопившуюся тяжесть и усталость.| Пока было светло, я решил понаблюдать за немцами. Пот, как в парной бане по черному, струился по лицу застилая глаза. Я сидел и рукавом гимнастерки вытирал мокрые брови и лоб.
При хорошем увеличении в окуляры трубы немецкие окопы и немцы видны в натуральную величину. Даже выражение лица, выглянувшего немца, можно рассмотреть пока его голова торчит над бруствером. Выставит, какой немец свою рожу и немигающим взглядом уставиться в упор на тебя. Такое впечатление, протяни сейчас руку вперед, схвати его двумя |согнутымм| пальцами за нос и он заорет, загнусавит от боли.
Во время наших обстрелов немцы прятались по блиндажам. Теперь, когда обстрел с нашей стороны прекратился, они вылезли в траншею. |погреться на солнышке и кости размять. В траншее на время обстрела у них оставались наблюдатели и дежурные стрелки и пулемётчики. Вот у кого поджилки тряслись.| Траншея не божий храм. Сколько в ней не крестись, сколько не кланяйся, не отбивай |всевышнему| поклоны, сколько не гни свой хребет, на тебя не опуститься небесная благодать. Скорей схватишь мину. После обстрела каждый хочет размяться. Пройдет немного времени, кто-то уже и выглянул, посмотрел |внимательно вперед| в нашу сторону. |У одного макушка каски маячит над траншеей, другой торопливо бежит куда-то, выглядывая на ходу.|
Нейтральная полоса неподвижна и мертва. Погляди в неё |и у тебя с лица сползет любопытство и страх.| Улыбнешься, покачаешь головой и опять пойдешь толкаться локтями в земляные бока глубокой траншеи. В общем, у солдата после хорошего обстрела обязательно появляются неотложные |заботы и| важные дела. Что у наших, что и у немцев!
Видно, как вдоль хода сообщения |пошатываясь, протискиваются| санитары с носилками идут. Они бестолковый народ. С носилками лезут везде |напролом.| У них на уме одно |желание| — поскорей разделаться с ранеными и уйти подальше. В окуляры трубы видно, как они боками трутся о траншею. Санитары — везде санитары! У немцев они старательны. У нас откровенно ленивы. Одни перевязывают раненых, другие помогают раненым |в траншее| идти. У немцев в обязанность санитаров входит подбирать |не только раненых, но и| убитых. Их выносят на носилках, как лежачих больных.
Не все солдаты фюрера во время обстрела прячутся в блиндажах. В траншее остаются наблюдатели. Их нужно только засечь и обложить с двух сторон огнем. Немцу некуда станет деваться.
Вот сейчас, самый подходящий момент. Всыпать им с полсотни мин, все как мыши разбегутся. Но, к сожалению мины закончились.
А вообще ребята устали и мне откровенно нет никакой охоты заниматься этим делом. Сколько вот так можно торчать на передке? Надоело всё! |Как только солдаты пехоты смиренно сидят, как мыши в траншее? У нас есть отдушина. Мы, можем уйти. А им, до смерти предписано безвылазно сидеть в земле.|
Немцам сегодня повезло. Бегают как муравьи перед дождем, а грома |и молнии| с неба не слышно.
И вот, наконец, дождавшись темноты, мы вылезаем на поверхность земли приваливаем щиты, забрасываем их дерном, и не торопясь |ступая,| уходим в сторону своей траншеи.
Чуть ещё стало темней, немцы начали светить ракетами.
А раз немцы стали светить ракетами, ночь пройдет спокойно, без всяких происшествий.
Так прошел ещё один фронтовой день, жаркий, томительный и бесконечно длинный.
С наступлением ночи немцы |побаивались темноты| прекратили стрельбу. |Они не могли без света сидеть спокойно.| Идти под визгливый голос немецких пуль, когда они летят в спину, не очень приятно. Полоснет свинцовым хлыстом по спине, ткнешься руками в землю, подогнув колени и считай, что это для тебя последний день. На земле ты больше не жилец! Твоя песенка спета! При каждом выстреле вдогонку ждешь сзади удара, печенкой чувствуешь, как они летят и догоняют тебя. И так, каждый раз. Пули, осколки и взрывы |по много раз в день приходится переживать|. Сколько нужно иметь душевных сил, чтобы перенести, перетерпеть за многие годы все это?
Но вот открытое место пройдено. Впереди чернеет наша траншея. Никого не волнует, что ты ходишь, каждый день под пулями |и можешь получить их в спину или затылок|. Это твоя работа. |У комиссара полка давно бы боевой орден висел за то, что он один раз под пулями хребет свой пригнул. А то бери ещё и выше!|
В передней траншее безвылазно сидят простые солдаты, под огнем, под бомбами, под пулями, за это им медали не дают. Это не геройство, какое! Это они обязаны! А тыловик пригнулся разок от разрыва, это геройство первой статьи. Да ещё, если он в чине! Уж он растрезвонит, что был под огнем!
В передней траншее, пригнувшись, солдаты сидят. Мы прыгаем сверху на дно. Никто нас не окликает, не останавливает. Кто мы, чужие или свои? Мы идем вдоль хода сообщения. Солдаты, пригнувшись, сидят в разных позах. Один, обняв колени и упершись каской в стену окопа, дремлет и посапывает в усы. Другой поперек хода сообщения вывалил свое гузно и лежит на боку. Тот, притулившись за спиной соседа, уперся каской в затвор винтовки и скребет его. Этот, что откровенно развалился вдоль прохода, лежит, открыл рот и пускает пузыри.
Солдат стрелков в траншее не так уж много. Там пригнулась и замерла кучка, здесь спят по двое, по трое. Некоторые сидят спиной к немцам, им на всё давно наплевать. Разве они не знают, что им уготовила судьба. Вот они и смирились, утратили нюх солдатский. Неделя ещё не прошла. Здесь же, в этой злополучной траншее, их друзья и товарищи поплатились жизнью за сон на посту. А им хоть бы что! Поесть и поспать! Вот главное что осталось.
Мы идем по траншее, где толкаем сидящих солдат, где перешагиваем через них. Одному прошлись по ногам — в темноте не видно.
|У нас на душе тоже кошки скребут.| Солдат не поднял головы. Он подобрал ноги с прохода и лежыт в свою дудку сопит. Другой спит сидя, раскинув руки и растопырив колени. Пройти мимо, не задев его нельзя. Разведчик, идущий впереди подталкивает его с дороги. Он, не просыпаясь, переворачивается на бок, |и ничего не сказав, захрапел возмущённо.| Солдаты не брыкаются и не огрызаются, когда мы их толкаем и задеваем на ходу.
Они просто отползают в сторону, прижимаются к стенке окопа и каждый делает дело свое. Мы идем, поддеваем их |и наступаем им на ноги.| Они чутко реагируют, быстро убирают ноги, зная, что мы можем и по головам им пройти. Свой брат, пехотинец, тот пройдет, не задев никого. Он идет по траншее мягко и осторожно. Он, как кошка в высокой траве ступает. А эти, из полковой разведки идут и раздают пинки и тырчки. Им солдат нипочем. Им сказать ничего нельзя. Им ничего не стоит сапогом заехать тебе в рыло, дать пинка промеж ног, под зад. Это на их языке — «Дай пройти!», «Маленько подвинься!». Попробуй, не уберись — в карман носком сапога тебе подденут.
Славянам в траншее спокойно, пока разведчики работают в нейтральной полосе. Командир стрелковой роты тоже отдыхает. Разведчики вернулись. Надо идти и будить своих солдат.
Через некоторое время харчи принесут. Запах ржаного хлеба сразу поднимет всех на ноги. Все ждут момента, когда забрякают котелки.
Подхожу к землянке. На ступеньках сидит часовой.
— Давай буди ротного! — бросаю я часовому.
— Я здесь! Я не сплю! — слышу я, голос лейтенанта из-за занавески прохода. Палатка в проходе откидывается и на фоне коптящего сального света появляется силуэт лейтенанта.
— Часовых поставишь по всей траншее! — говорю я ему.
— Разведчиков на постах ночью не будет! Пополнение ты получил.
Я отправляю своих в тыл. Мы с ординарцем ляжем спать в твоей землянке. А ты ночью будешь проверять свои посты. Приказываю смотреть в оба! Принесут харчи, налей нам с ординарцем из вашего ротного котла. Поставь котелок в землянке. Нас не буди. Мы хлебать будем после, когда сами проснемся. Других распоряжений к тебе нет. Думаю, что до утра у тебя в траншее будет порядок. В случае чего, не стесняйся, буди!
Мы спустились в землянку и повалились на нары. Я закрыл глаза. Было слышно, как лейтенант с кем-то разговаривал. Потом голос его умолк и я вскоре заснул.
Среди ночи меня разбудили. Ещё сквозь сон, я услышал голос своего ординарца. Он о чем-то говорил с командиром роты и легонько тряс меня за плечо.
На звонки дежурных из штаба он, лениво позевывая, обычно отвечал:
— Капитана здесь нет! Что передать?
Невозмутимо и спокойно он штабным дает понять, что меня на месте нет и разговор окончен. Передовая телефонисту трубку, он добавляет:
— Меня тоже здесь нет! Больше не буди! В таких делах, когда из штаба звонят без особой важности, ординарец не приклонен и не пробиваем.
— Сказал нет! Значит — нет! И поменьше болтай! Твое дело телячье! Обтелефорился и сиди!
Но на этот раз, я слышал сквозь сон, ординарец мой с кем-то толковал. Сидя на нарах, он уставился сонным взглядом на лейтенанта, а тот напирал — «Давай! Буди капитана».
— Товарищ гвардии капитан! — слегка потянув за рукав, настойчиво теребит меня ординарец.
— Ну! Что там еще? — не отрывая глаза, спрашиваю я.
|Если он одумается или не ответит, не потянет ещё раз за рукав, то считай, что это мне приснилось. Я тут же отключусь и засну.|
— Товарищ гвардии капитан! Впереди перед нашей траншеей немцы кричат. Слышно, как стонут!
— Какие ещё немцы? — недовольно говорю я, не поднимая головы.
— Какие там ещё голоса? Сходи, послушай! Вернешься, тогда разбудишь!
— А я, что тебе говорил? — выговаривает он деловито лейтенанту.
— Ты сам слышал?
— Нет! Солдаты говорят!
— Нужно сначала самому сходить и послушать! Пошли!
Я лежу и соображаю. Что могло там случиться? Сейчас ординарец пойдет, и всё выяснит. Я повернулся на бок, устраиваясь поудобней. О чем они меж собой говорили, выходя из землянки, я уже не слышал.
Для разведчика сон дороже всего. Дороже водки и любой медали. Можно быть несколько суток голодным, не иметь табаку, в жару воды глотка не хлебнуть, но голова должна быть свежа, способна соображать и думать. А, если сутки или двое не спал, какая может быть острота и тонкость соображения.
Через некоторое время лейтенант и ординарец вернулись в землянку.
— Товарищ гвардии капитан! Стоны слышны! Метров двести, триста впереди. — Слышно хорошо! Даже слабые слыхать!
Я приподнял голову от кучи хвои, лежавшей в головах, обвел взглядом лейтенанта стоявшего рядом и попросил закурить. Серьезное дело всегда начинается с перекура.
— Ну что там? Докладай обстоятельно и подробно!
— С левого фланга, не доходя до конца траншеи, есть поворот. За поворотом стрелковая ячейка. В ней сидит пожилой, такой солдат. Солдат показал мне направление, откуда слышны эти стоны. Минуты через две слышу. Действительно! Один стонет, а другой ему что-то лопочет. Говорит не по нашему, не по-русски. Ни одного матерного слова не слыхать. Я поднялся на бруствер, встал во весь рост, приложил ладони к ушам. Метров двести, больше до них не будет! Они где-то перед оврагом на нашей стороне под кустами лежат.
Я поднялся с нар, пригнул голову, чтобы не стукнуться головой о бревна и пошел к выходу, дымя сигаретой. Чуть задержавшись в проходе, я сплюнул на горящую сигарету, притоптал ее ногой по привычке и пошел на левый фланг траншеи. Лейтенант и ординарец следовали за мной.
— Вот сюда! Направо! От солдата слыхать хорошо! — подсказал лейтенант и мы повернули в стрелковую ячейку.
Я пропустил лейтенанта и оглянулся на своего ординарца. Он шел сзади не торопясь, упираясь руками в боковые стенки траншеи. Автомат висел у него поперек груди.
— Гранаты у тебя есть?
— Есть штуки три! Пара немецких и одна наша — лимонка!
— А чего немецкие таскаешь?
— Немецкие, они на много легче наших, товарищ гвардии капитан! От наших, у меня штаны с задницы спадают. Живота совсем нет, ремень на порках держать нечем. От плохой кормежки видать!
— Ты мне еще про кальсоны расскажи. Какого они у тебя на заднице цвета!
— Ну ладно! Пошли!
Мы подошли к солдату, дежурившему в стрелковой ячейке. Солдат показал молча рукой в темноту и я услышал тихие стоны и немецкое лепетание
— Ава! Ава!
01
Наши солдаты стонали обычно: — Ай! — Ой!
Я стал прислушиваться к звукам из ночной темноты. По стонам и приглушенному голосу можно было сделать заключение что их двое. Порыв слабого ветра уловил я на своем лице, и голоса стали слышны довольно отчетливо и как будто ближе. Ветер утих. От земли снова потянуло трупным смрадом.
Трудно было понять о чём говорили они там. Ни русского: — Мать вашу! ... — которым наши сопровождали свои стоны, ни немецкого: — О майн гот! — различить было нельзя.
— Слушай лейтенант! Дай мне пару солдат! Ты знаешь, я своих разведчиков отправил отсюда. Вдвоем нам не справиться. Один из них раненый, видно лежит на земле.
— Берите! Не возражаю, если кто из них с вами пойдет.
— Людей я не знаю. Солдаты все новые. Эти с вами туда не пойдут. Из бывалых, всего два санитара. А у них, как у баб, зады обвисли.
— Ты мне дай двух молодых. Чтоб посмелей, были. По проворней.
— У меня в роте, сам видел, какие солдаты с пополнением пришли.
— Ладно, мы сейчас сами спросим.
Я кивнул ординарцу.
— Прошвырнись по траншее! Переговори с солдатами! Может, кого добровольцем найдешь! Спроси, кто хочет на дело с капитаном пойти. Даю тебе десять минут на все переговоры.
Ординарец метнулся в сторону и исчез за поворотом траншеи.
— Ну что старина! Пойдешь с нами брать языка? — спросил я сидевшего в стрелковой ячейке солдата.
— Староват я для вас! Товарищ капитан. Ноги у меня опухают к вечеру. Разуться не могу. Боюсь вам испортить все дело. Вы уж извеняйте. Как ни будь без меня. Ваше дело молодое. А меня временами бьет кашель. Скрабет, как скребком. Как чуть вспотею — кашель спасу нет.
— Ладно, солдат! Я тебя не неволю! Давай-ка лучше, помолчим и послушаем!
Я поднялся на руках на вверх, на край окопа, сел на бруствер и стал прислушиваться. Слышны были стоны одного и приглушенный голос другого человека. Немцы! — решил я. Их двое. Они медленно отползают к оврагу. Но как они там оказались? Всё вроде естественно, похоже на то. Один тяжело ранен, другой его по земле волочит. Но нет ли здесь хитрой ловушки? И когда я подумал о засаде, мурашки у меня поползли по спине.
— Да-а! — сказал я и глубоко вздохнул. Мысли пошли в стройном порядке. Стонут! Лопочут! Подманивают! Как уток болотных на манок. Перед глазами мгновенно встала картина засады.
Человек двадцать немцев лежат полукругом в кустах, животами припавши к земле. На локтях растянуты ремни автоматов. Затворы взведены. Двое впереди прикинулись ранеными. Ждут когда замелькают наши тени.
Но вот по ветру донесло отчетливо немецкие слова. Говорил прежний голос. Другой, в ответ, только стонал.
— Ну что капитан? — спросил я сам себя. Думай! Решай! Такого случая больше не будет!
В это время в проходе послышались шаги ординарца. Я тихо соскользнул по земле и спустился на дно окопа.
— Ну, что брат! Добровольцев нету!
— Не хотят братья славяне с нами за немцами идти. Говорят, — в петлю лезть! Это, говорят, ваше разведческое дело.
— Ладно, оставим солдат в покое! Ты вот что! Полезай-ка лучше наверх! Посиди! Послушай! Нет ли там других шорохов и голосов? А я пока покурю здесь внизу и подумаю.
— Разрешите мне метров на тридцать вперед пройти?
— Может там будет лучше слышно?
Я кивнул в знак согласия, а на словах добавил:
— Сними мешок! Две минуты даю! Не больше! Нам нельзя ни одной минуты терять!
Ординарец ловко забрался на бруствер, перемахнул через него и исчез в темноте. Через несколько минут он вернулся и изложил свои соображения.
— Они чуть левее. Других шорохов нет.
— Ну, что рискнем пойти на дело вдвоем? Я пойду прямо на них. Ты пойдёшь рядом, чуть правее. Следи за мной и смотри вперед по траве. Я буду смотреть вперед и оглядывать левую сторону. Ты — вперед и вправо. Двигаться не торопясь. Туда пойдем медленно. Резких движений не делать. Мой планшет с картами и свой мешок оставь здесь солдату и лейтенанту на сохранение. Дай мне пару немецких гранат. Себе оставь лимонку. Из карманов все лишнее вытряхни. Поправь амуницию, чтоб ничего не болталось и не брякало. Ночь сегодня исключительно тихая и темная. Так что ни веток, ни кустов и не хрена не видно.
— Лейтенант! Пройди по траншее. Предупреди своих солдат. Пусть ухо держат востро. Разъясни, что впереди работают разведчики. Ни какой стрельбы, чтобы не случилось. Стрелять до нашего возвращения категорически запрещаю! А то найдется дурак, возьмет и подмогнет! Пока мы готовимся тут, ты должен вернуться обратно. И прощу тебя, пожалуйста, побыстрей.
Пока ординарец очищал свои карманы, пока он складывал в мешок свое барахло лейтенант обошел всех солдат и вернулся.
Напарник мой сидит на бруствере, слушает и смотрит в темноту. Я ощупываю у себя карманы, где у меня что лежит. Здесь и здесь по гранате, а здесь перевязочный пакет на всякий случай. Поднимаю голову, смотрю на ординарца, стараюсь угадать, какой у него настрой. Лицо его спокойно, настороженно и сосредоточено. По лицу и по всей фигуре вижу, что он недоспал и хочет вздремнуть. Нам ведь действительно не дали поспать.
Это тоже не плохо, что нервы расслаблены и мысли спокойны. Все должно пройти без лишнего волнения и без сомнения. О чем думает он, морща нос, как будто чихнуть собирается. Этого еще сейчас не хватает. Возможно, это раненые летчики отлеживались где-то в кустах, а теперь ползут к своим? Мысль, что это летчики, окончательно успокоила меня. Я посмотрел на ординарца, лицо его было неподвижно. Он весь как пантера превратился в зрение и слух. Ничего! — подумал я. Он парень смышленый и не из робких. Тронемся вниз, сразу все мысли встанут на место. Немцы до этого светили и постреливали. Услышали стоны и крики, сейчас с их стороны полнейшая тишина. Ни трассирующих, ни ракет! На передовой с двух сторон, как будто все вымерло.
|Поджидая возвращения лейтенанта, я вспоминал, что когда ординарец попал в разведку и проходил обучение, вроде как в подмастерьях был, ребята его звали без уважения — Кузя! Кузька! Кузькина мать! Некоторые, для потехи, переиначивали в Казимира.|
Я вспоминаю, как ординарец попал в разведку. На его счету не числились языки. Он ходил всё время в группе прикрытия и выполнял, так сказать, функции на подхвате. Ползал с группой прикрытия старательно, всё выполнял и не лез на глаза. У русских солдат так заведено. Один подтрунивает над другим и считает это в порядке вещей. Он был не очень разговорчивый. Ехидных словечек не употреблял. Сдачу словами давать не умел. Его поддевали, а он больше молчал.
Однажды старшина привел его ко мне и предложил взять в ординарцы. Я ответил старшине: — Ладно! Пойдет! Пусть будет ординарцем, если сам не возражает! Ты ему наверно говорил, какие обязанности будут у него.
Став, ординарцем он не заважничал. Поглядишь на ординарца командира полка. Простой солдат, рядовой! А вид у него, как у мыльного пузыря, надутый. Мой ординарец — ел, пил, жил, воевал рядом со мной. Он часто бывал вместе со мной в штабах и на глазах у полкового начальства.
Звание у него было рядовой, а по должности в полковой разведке, он занимал четвертое место. Но он не изменился, остался прежним. Он частенько, когда выпадало время, отправлялся к своим бывшим дружкам. Посидит, покурит, узнает чего нового. Теперь, когда в полковой разведке он занял четвертое место после меня, Рязанцева и старшины, ребята, те самые, которые измывались и потешались над ним, стали называть его не иначе как по имени и отчеству. Сам он ничего не делал, чтобы к нему обращались так. Теперь, он имел выход на прямую, через голову Рязанцева, сразу на меня. Одного веского слова его достаточно и многое может измениться. Он по-прежнему был приветлив, добродушен и молчалив.
Ординарец в разведке, это не полковой прихлебай и денщик. Это такой же солдат в потертой шинелишке, который много знает и умеет и лазает вместе с капитаном разведки по передовой под пулями и снарядами. Он знал, как рвутся снаряды, мины и бомбы. Он жил вместе с солдатами, сидел в окопах под огнем на передовой, валялся на земле, спал в солдатских землянках, теперь ему предстояло пойти и взять языка.
Ординарец в разведке должность не громкая. Ординарцы в тылах полка или дивизии это денщики, прислуга, телохранители. Ординарец командира стрелковой роты, это больше связной, посыльной, помощник и даже советчик ротному. А ординарец в полковой разведке оставался разведчиком и хозяйственником.
Теперь ему представился случай пойти на рискованное дело, выйти, так сказать, на уровень спеца из захват группы и тем подтвердить свой авторитет, как разведчика. И потому он сидел на бруствере и обдумывал
этот свой решительный шаг.
В траншее послышались шаги и в узкий проход стрелковой ячейки, протиснулась фигура лейтенанта.
— Всё в порядке! Всех предупредил!
— Давай ещё разок навостри уши! — сказал я ординарцу.
— Я тоже вылезу наверх, постою, послушаю. Нужно засечь направление и удержать его в голове. В темноте проскочить мимо можно. Мы пойдем, а они возьмут и притихнут. Мы должны выйти на них по прямой.
Я попросил солдата отойти в сторону, поднялся на бруствер, повернул голову на бок, поводил ухом и вытянул шею. Через какое-то мгновение, я услышал снова лепет и тихий стон. Характер звуков нисколько не изменился. Если бы это была ловушка, у немцев не хватило бы терпения издавать одну и ту же ноту.
— Ну, нам пора! — сказал я и, обернувшись, посмотрел на лейтенанта.
— Пошли! сказал я, почему-то шепотом.
Я встал на ноги, перешагнул через насыпь бруствера, перед окопом и подав тело вперед, медленно тронулся вперед под откос. Ординарец шел чуть сзади справа, |метрах в пяти,| искоса посматривая на меня.
Я пригнул голову. Он сделал тоже самое. Я разогнул спину, он тоже выпятил грудь вперед. На первых шагах я проверял его, как он держит зрительную связь со мной и быстро ли реагирует. Потом будет не до этого.
Земля под ногами твердая, покрытая мягкой травой. Кое-где видны свежие воронки от мин и снарядов. Мы их огибаем. Никаких веток и сучков под ногами. Нога мягко ступает, переваливаясь с каблука на носок. Открытое поле постепенно уходит вниз. Там впереди поперек поля проходит овраг. За оврагом на скатах высоты находится передовая немецкая траншея. Уклон земли стал падать заметно круче. Здесь впереди, слева должны быть кусты. Вот они. В темноте они кажутся неестественно большими. Немцы как будто почуяли, что мы подходим к ним. Они притихли, затаились и слились с землей.
Их нужно искать на земле, мысленно прикидываю я. Еще сотня плавных и бесшумных шагов. Впереди под кустами едва заметное движение. Я замедляю шаг. Мельком оглядываюсь на ординарца. Он тоже приостановился. Вижу на земле, лицом вверх лежит немец. Серебристая кокарда фуражки от прерывистого дыхания колышется. Если бы не кокарда, я бы глазами сразу не выхватил немца из темноты. Офицер! — мелькнуло у меня в голове. Перевел взгляд на его погоны. На погонах обер-лейтенантские квадраты в виде блестящих усеченных пирамид. А, где же второй?
Второй немец — солдат лежал под кустом на боку. Он находился чуть ниже в ногах у офицера. Он сразу вздрогнул, когда я на него посмотрел. Я выхватил его глазами из темноты по этому |резкому| движению.
Его |собственно| и выдал едва заметный рывок.
Теперь на фоне темной травы и кустов я отчетливо вижу двух лежащих немцев. Не шевельнись они. Не дёрнись чуть заметным движением, я бы мог пройти мимо. Вот, как видит человеческий глаз в темноте. Притаись, замри и лежи неподвижно, через тебя могут переступить и не заметитьпо, думать, что бревно лежит.
Немцы конечно испугались. С их стороны ни писка, ни малейшего стона. Мы появились над ними как черные ангелы смерти. Мы слетели на землю и при этом ни звука, ни шороха, ни шелеста крыльев они не услышали. Одни лишь наши глаза поблескивали в темноте над ними. Немцы ни пикнули, ни издали, ни единого звука. У них перехватило дыхание, когда мы возникли над ними.
Прошло одно мгновение. Я опустился на колени и наклонился над офицером. Ординарец, едва заметным движением попятился задом, перешагнул через лежащего на боку солдата и зажал его между ног, продолжая смотреть в темноту, в сторону немецкой траншеи. Он готов был в любую минуту открыть встречный огонь из автомата.
Сняв с офицера фуражку, чтобы проверить, нет ли в ней чего, я машинально надел её себе на голову, поверх капюшона. Левой ладонью, прикрыв ему рот, быстро обшарил его. В темноте не было видно, куда он собственно ранен. Да и не было времени разглядывать его подробно. На голове бинтов нет, светлые волосы взлохмачены, оттопыренные уши торчат. Отстегнув пуговицу нагрудного кармана, я извлек документы. Быстрым привычным движением руки сунул их себе за пазуху. Совать их к себе в карман, не было времени. За пазухой у меня лежал пистолет. В ночных поисках зимой и летом я перед выходом кладу его туда, чтобы был тепленький и не забитый грязью.
Переложив документы, я решил ощупать его ладонью сверху вниз. Как только я коснулся кончиками пальцев его живота, он заскрипел зубами и издал грудной гнусавый звук. На губах у него лежала моя рука.
У нас у разведчиков отработанные приемы. Не успеет гнусавый выдох вырваться у немца, как ладонь, прикрывающая рот, мгновенно разведена и немедленно затыкает ему нос. Не успел он вздохнуть, чтобы огласить криком округу, как моя рука перекрыла все дыры и ему нечем стало дышал. Ему осталось одно. Проглотить свое мычание. Я дал ему сделать вздох, позволил передохнуть и, приложив палец себе к губам, показывая:
— Лежать, мол тихо!
В боковых карманах его брюк лежало что-то твердое. Я извлек оттуда зажигалку и портсигар. Важно было, чтобы в карманах у него не осталось оружия в виде мини «Вальтера» или дамского «Браунинга».
Он дышал порывисто, глубоко и больше не кричал и не стонал.
Я снял ладонь со рта, расстегнул ему нараспашку френч и посмотрел на его рану в живете. Большое кровавое пятно было видно на марлевой повязке. Теперь он дышал глубоко и ровно. Он по видимому физически ослаб и потерял много крови. Но больше не стонал. Он боялся, что я его задушу.
Офицер лежал на палатке, которую тянул за собой солдат. Он был без поясного ремня. Ремень и пистолет в черной кобуре лежали на палатке у него между ног. Я, не спеша, взял его, нацепил поверх маскхалата у пояса и, еще раз ощупал его карманы и осмотрел ноги. На нем были блестящие хромовые сапоги с прямыми, как бутылка, голенищами. Это наши майоры, подумал я, любили носить сапоги, по-деревенски гармошкой. Обер-лейтенант успокоился, ровно дышал, а глазами следил за моими движениями.
Я погрозил ему пальцем. Он кивнул головой, что понял меня. Он лежал и слегка беззвучно шевелил обсохшими губами. Мне показалось, что он молился или даже хотел мне что-то сказать. Но я не мог разобрать его едва уловимый шепот.
Для меня, по словам раздельная, немецкая речь и то была не совсем и не полностью понятна. |Я понимал, когда сам задавал вопросы и получал на них простые ответы. Я, как бы уже знал слова, которые должен был услышать в ответ. А тут одни неизвестно с чем шипящие.|
Оставив офицера, я перешел к солдату, которого зажал ординарец. Ординарец тихо, как тень слез с него и шагнул в сторону. Я легонько коснулся солдата рукой.
Немецкий солдат на удивление был сообразительным парнем. Он приподнялся с земли, сел поудобнее, приставил палец к губам, давая понять, что будет молчать, как могила. Согнув ногу и приподняв ее, он показал рукой, что здесь у него рана. У него был пробит осколком носок сапога. Кровь из пробитого сапога не текла, рана, по-видимому, была небольшая. Он и не пытался снять сапог и сделать себе перевязку. Не дожидаясь моей команды, он сам поднял руки, предлагая себя обыскать. Я похлопал его по плечу, жестом показывая опустить вниз руки. Он потыкал пальцем в разорванный сапог, сморщил рожу и покачал головой. Идти сам, мол, он не может.
Показав, чтобы он обнял меня руками за шею, я легко приподнял его от земли, вытянулся во весь рост и шагнул в обратном направлении.
Он, как ребенок обвил мне шею руками, прижавшись ко мне своей шершавой щекой. Я сделал неуверенный первый шаг, а потом поймав равновесие, зашагал в сторону нашей траншеи.
Ординарец без слов всё понял, что мы здесь оставим офицера. Он попятился задом, посматривая в темноту ночи, в сторону оврага.
Через некоторое время он развернулся и последовал за нами. До траншеи мы дошли быстро, без остановок. При возвращении назад не требуется идти плавным гусиным шагом. Здесь не нужна большая осторожность. Здесь правило другое. Пока тебе в спину не бьют, хватай языка и мотай без оглядки назад.
Одной рукой немец придерживал свою раненую ногу, а другой держался мне за шею. Он потратил все запасы бинтов, на офицерский живот и как выяснилось, перевязать ногу ему 6ыло просто нечем.
На окрик солдата, какой мол пароль, я послал его приветливо матом. Он принял это за отзыв и вылез за бруствер, чтобы помочь нам осторожно спустить немца в траншею. Я шагнул на бруствер и мы подали немца на руки лейтенанту.
|Отзыв, на окрик часового, матом всегда действовал безотказно и лучше, чем условный пароль.
— Кто идет? иногда услышишь из ночи. Пустишь ему в ответ пару знакомых слов. Солдат сразу соображает, что имеет дело с разведчиком. И сам же ещё добавит! — Понял! — Понял! Я тоже свой! Разведчики паролей и отзывов не признавали. Считали их детской игрой.|
Я спрыгнул в траншею и сказал лейтенанту:
— Неси немца в свою землянку! Я следом иду! Напарник не отставай!
— Угу!
— А раз, угу! — пошевеливайся и топай. Нам еще за офицером нужно сходить!
Я совсем забыл про немецкую фуражку торчавшую у меня на голове. И солдатам стрелкам показалось чудо. Их лейтенант, командир роты нес на руках немецкого солдата, а за лейтенантом шел немецкий офицер в фуражке с серебристой кокардой, в маскхалате и руки в карманы. А сзади шел солдат разведчик, одной рукой придерживая автомат.
— Смотри! Смотри! Один наш полковой разведчик их него немца и офицера прихватил!
— Этот, что на руках у нашего лейтенанта — солдат. А тот в немецкой фуражке, не меньше капитана будет. Смотри, как нахально прёт!
Ординарец поравнялся с говорившим и стукнул ему слегка по затылку.
— Ты чего в траншее шумишь?
— Вот и договорился! — сказал кто-то ехидно.
Лейтенанта с немцем на руках при входе в землянку окружили солдаты.
— То, да сё! Стоят, зубы скалят. Ординарец сразу протискался вперед.
— Ну, куды навстречу лезишь? Не видишь куды прешь? Чего варюжку разинули. Или немца никогда не видал? А ну, давай на свои места в траншею!
Солдаты, что сгрудились у землянки, попятились и повернули назад.
Ординарец вышел вперед и оттеснил их, освобождая проход. — Зеваки криворотые! В разведку их просил, не пошли! А немца смотреть набежали! Там ещё один внизу у оврага остался. Сходили бы, принесли, тогда и пялили глаза!
Услышав, что дело может дойти до вылазки к оврагу, они поспешили вернуться в траншею на свои места.
В роту видно успели привезти харчи и варево. Некоторые из солдат опорожнив котелки, жевали хлеб.
— Продохнуть будет нечем! — ворчал ординарец, поравнявшись с часовым.
— Теперь будут стоять и портить воздух!
Накануне, когда в роту пришло новое пополнение, солдаты где-то по дороге нашли и поделили меж собой убитую лошадь. «Свеженькая конинка! На неделю хватит!» — хвастались они.
|Если бы не артиллеристы и тыловики со своими клячами, как тут быть сытым, русскому солдату.| Во время бомбежки ездовые от своих упряжек бегут по щелям, а солдаты, заметив попавшую под бомбу лошадь, тут же ее делили меж собой. Они и под взрывы бомб пойдут, лишь бы набить животы.
Теперь они в кустах под обрывом по очереди варили мясо. На постах в траншее стояли, приятно позевывая и ковыряя в зубах. Когда это солдат после еды ковырял в зубах? Ковыряло начальство, начиная с полка и выше.
А тут часовой стоит и сам к себе принюхивается, закрывает глаза от удовольствия. А мы со свежего воздуха из нейтральной полосы пришли, в нос ударяет не
продохнешь, ноги подгибаются. А ему что? Ему ничего! Ладно, свои. Все мы тут русские. А как быть с пленный немец! В проходе траншеи не продохнешь. Хоть противогаз надевай!
А с другой стороны, если на испорченный воздух посмотреть патриотически? Пусть немец думает, что русского солдата на фронте кормят на убой. Немцу невдомек, что русский солдат смотрит, где бы лошаденку убило или так сделать, чтобы она побыстрей копыта отбросила.
Я вошел в землянку, немец сидел на нарах. При слабом освещении коптилки трудно было определить старый он или молодой.
— Ты вот что лейтенант, давай тащи сюда своих санитаров. Ему перевязку нужно сделать. Пусть снимут сапог, перевязку сделают, рану обработают. Скажи, капитан приказал перевязочных средств и лекарств не жалеть!
Я после, сам лично проверю! Мы с ординарцем вернемся к оврагу. Нам нужно забрать офицера. Ты лейтенант предупреди своих солдат. И вот ещё что! По телефону о немце не докладывать! Это дело не твое!
— Тебе лейтенант всё предельно ясно?
— Всё!
— Вот и хорошо! Мы |с Кузьмой| мигом обернемся!
Мы вернулись в ячейку к солдату, поднялись на бруствер и пошли по ровному скату вниз, вглядываясь в ночную темноту и вслушиваясь в лежащее впереди пространство. Ни звука, ни шороха!
Вот бровка кустов. Осталось пройти шагов двадцать. Вот то место с примятой травой, а офицера нигде на земле не видно. Я на ощупь по измазанной кровью траве определяю это место точно. Ни офицера, ни палатки, |на которой он лежал|. Вот же она испачканная липкой кровь трава. Я стою на коленях, поднимаю к глазам свою ладонь, она черная от крови. Я поднимаю ладонь другой руки, эта чистая и белая, |а эта черная в крови|. Я поднимаюсь, встаю на ноги и оглядываюсь кругом. Офицер к моему удивлению исчез. Как могло это случиться, что он с тяжелой раной в живот вдруг испарился. Я взглянул на |на Кузьму. Он| Ординарец стоял неподвижно у |края кустов и| он тоже таращил глаза, |в темное непроглядное пространство.| Я понял, что он не меньше меня удивлен.
По моим расчетам человек с проникающей раной в кишечник, собрав последние силы, лежа на спине при помощи локтей может отползти максимально на десяток метров. А этот от потери крови вряд ли мог сдвинуться с места. Не делая особых заключений, я обошел место метров на двадцать вокруг. Ощупывая землю руками и сделав восьмерку, я искал свежий влажный след или брошенную палатку |на которой он лежал.| Но ни следа, ни палатки не было. Если бы он полз на локтях на спине, палатку он бросил бы на прежнем месте. Не потащит же он ее за собой в зубах.
— Вот это номер? — подумал я.
Какая разница была во времени с тех пор, когда мы ушли и вернулись теперь? Не более полчаса.
Поднять раненого на палатке с земли и нести его, не цепляя за траву, могли только четверо, не меньше. Но немцы вчетвером ночью в нейтральную зону никогда не пойдут. Сколько же их здесь было?
|Мы с Кузьмой не предполагали его нести на себе. Мы собирались волоком дотащить его до нашей траншеи.
Да! Мы могли здесь запросто напороться на два десятка немцев под кустами. Вот судьба! — Минутой раньше и мы получили бы хорошую порцию свинца.|
Ординарец мой |Кузьма| молодец. Он все это время стоял неподвижно, прикрываясь кустами. Он внимательно смотрел в сторону немцев. Кругом было по-прежнему |темно| [и] тихо. Немцы ракет не бросали. Стрельбы с их стороны тоже нет |было|.
На нас надеты с разводами маскхалаты, они сливаются с фоном земли. Выхватить взглядом нас из темноты почти невозможно, если мы не будем делать резких движений. Мы могли наткнуться на немцев в упор.
|Кузьма| Ординарец стоит на фоне тёмных кустов, медленно поворачивает голову и смотрит на меня. Я трогаю его за плечо |рукой|, даю понять, что нужно идти и мы, не спеша, медленно поднимаемся в гору. Спешить теперь некуда. Нудно и долго тянется |подъем| время. До нашей траншеи осталось с десяток шагов. Солдат нас не окликает. Он ждет нашего возвращения и знает, что мы вот-вот вернемся в траншею.
Мы выросли над его ячейкой, он чуть посторонился, прижался к стенке окопа, мы молча спрыгнули и тут же присели. Я достал сигареты |, угостил солдата, протянул пачку Кузьме| и мы закурили втроем. Посидев, покурив, помолчав некоторое время, пожелали солдату всего хорошего, поднялись и лениво пошли по траншее.
Только теперь шагая по узкому проходу траншеи, я почувствовал, что устал и что мне нет никакой охоты ни о чем не думать.
Когда мы ввалились в землянку, немец сидел на нарах, около него хлопатали санитары и стоял лейтенант.
Увидев нас, немец заулыбался. А когда я спросил его:
— Ви гейтес инен?
02
Он совсем просиял и быстро что-то залопотал по-немецки.
— Лянгзам! Нихт зо шнель!
03 — сказал я ему.
— Заген зи битте кляр! Их ферсштее них аллес!
04
Разговорную и свободную немецкую речь я понимал с трудом, если не знал о чем собственно идёт речь. Запас немецких слов у меня был не велик. В основном я знал слова военного разговорника. А по привычке со школы с пленным я разговаривал, почему-то на Вы. Так у меня легче лепились вопросы, ответы и отдельные фразы. Немец вероятно думал, что я с ним подчеркнуто вежлив. Но ведь это смешно. Офицер всегда разговаривает с солдатом на Ты.
Я велел |Кузьме| ординарцу достать из мешка флягу. Во фляжке на всякий случай хранилось немного спиртного. |Кузьма| Он отвернул колпачок и приготовил железную кружку. Железные кружки в наше время, это не те, что эмалированные сейчас. У нас были настоящие железные кружки, ржавые по бокам и на дне. Только ободок блестел с одной стороны. Его постоянно обшаркивали губами.
Отвернув резьбовую пробку, |Кузьма| ординарец лизнул край узкого |горла| горлышка фляжки. Может, капля осталась где |висит|. Не должно пропасть ни капли этой драгоценной
влаги.
— Наливай! — сказал я.
Ординарец вопросительно посмотрел на меня. Собственно кому и сколько наливать?
— Грамм пятьдесят, не больше!
Ординарец медленно наклонил фляжку и тоненькая струя полилась на дно кружки. Он пальцем отметил снаружи налитый уровень и протянул мне кружку.
— Разведи водой! — сказал я коротко.
Лейтенант подал котелок с холодной водой, ординарец долил в кружку воды, показал мне пальцем новый уровень и протянул кружку. Он держал в зубах резьбовую пробку и, не моргая, смотрел на меня. Он наверно думал, что содержимое выпью я сам. Что следующая очередь за ним за ординарецем, как только я опрокину и передам ему пустую кружку.
Я взял у него из рук кружку с разбавленным спиртом и передал ее немцу. Качнув головой в сторону немца, я велел ординарцу отрезать сала и хлеба.
— Дай ему закусить!
Ординарец был поражен. У него отвалилась челюсть и отвисла нижняя губа.
Я пояснил немцу, что в кружке шнапс, что ему нужно выпить, чтобы стало легче, и прибавились силы.
Немец взглянул во внутрь кружки, подергал плечами и посмотрел на меня.
— Дум воль!
05 — сказал я.
Взвесив рукой, содержимое в кружке, немец покачал головой:
— Цу Филь!
06 — сказал он.
— Ничего! Давай! — сказал я по-русски, — Давай! Давай! Пей побыстрей и освобождай посуду!
— Дафай! Дафай? — переспросил он и поднес край кружки к губам.
— Давай! Шнель!
07 — сказал я ему.
Пленный стал пить чисто по-немецки, маленькими глотками, как воробей каждый раз запрокидывая голову.
Все, кто находились в землянке, следили за ним. Они были поражены, его умению пить водку вот так.
— Я бы не смог вот так маленькими глотками тянуть через край! — сказал санитар.
— Нашему брату давай все сразу, в один глоток! — сказал второй и громко сплюнул на землю. Лейтенант не выдержал и тронул меня за рукав.
— Это так у немцев пить принято? Или немец такой попался?
— Они пьют помалу и цельный вечер. А мы пьем, как следует и за один раз! — пояснил я.
— Теперь надеюсь всем ясно!
Сделав последний глоток, немец оторвал кружку, раскрыл рот и замахал в него рукой.
— Руссише шнапс! — сказал он, делая глубокий вздох, — Зер штарк!
08
— Кузьма! Ты отрезал ему закусить? Он же подлец голоден!
Я взглянул на ординарца, стоявшего с пробкой во рту, улыбнулся, покачал головой и добавил:
— Заткни ты её наконец! Нам с тобой спиртное все равно сейчас не положено!
— Товарищ гвардии капитан! Сало на немца тратить? У меня осталось всего две порции. Вам и мне!
— Давай, доставай! Вот и отдай мою! Свою, можешь оставить! — сказал я и рассмеялся.
— Он стоит того, чтобы нам сала не жалеть! Мы с тобой выпивать и закусывать будем опосля, когда к старшине в землянку придем. А сейчас, реж сало и хлеб! Ну и жмот ты у меня!
Ординарец больше не сопротивлялся. Он отрезал ломоть черного хлеба, положил тоненький кусочек розового сала и, ухмыляясь, протянул немцу.
— Битте ессен!
09
— пояснил ординарец, показав всем присутствующим своё знание немецкого языка.
Я потрепал его по плечу.
— Не унывай на счет сала. Мы с тобой большое дело сделали!
Ординарец улыбнулся, махнул рукой, наклонился ко мне и негромко добавил:
— Не о своем благе, о вашем желудке пекусь!
Он спрятал нож, убрал свои тряпицы, в которых были завернуты сало и хлеб, и стал завязывать мешок.
— Видал? — сказал телефонист напарнику, сидевшему у аппарата.
— Немцу водки и сала дали, а сами ни к чему не прикоснулись. Сами, небось, будут солдатскую баланду хлебать.
— Разведчики! У них свои законы и порядки!
Тем временем немец двумя пальцами снял с толстого куска хлеба сало и положил его в рот. Он, от удовольствия покачал головой, двигая языком во рту, сказал:
— Шмект! Зер гут!
10
Ординарец свернул из газеты козью ножку, наполнил её махоркой, раскурил и протянул немцу, когда тот управился с салом и хлебом.
— Битте, раухен! — с достоинством предложил он.
— Данке шон! — закивал головой немёц.
Немец пошарил в кармане рукой, достал пачку сигарет и в знак благодарности протянул ее мне. Ординарец, не долго думая, взял из рук немца пачку сигарет и отправил её к себе в карман.
Немец сунул в рот, раскуренную ординарцем, козью ножку и решительно потянул. Он сделал сразу глубокую затяжку и от крепости махорочного дыма задохнулся. Сначала он заморгал быстро глазами, потом у него на глазах выступили крупные слезы. Он громко закашлялся, не мог перевести дыхания. На лбу у него выступил пот.
— Вспомнил свою фрау, — Прослезился! — сделал вслух замечание я.
Все, кто сидел и стоял в землянке, прыснули от смеха. Разное было написано на лицах у наших солдат. Один молча улыбался, другой неожиданно фыркнул. А когда немец затянулся еще раз, и у него внутри что-то екнуло, оборвалось, и он замотал головой, все покатились от хохота. Дружный солдатский смех вырвался из землянки наверх, в траншею и разорвался как мина. Солдаты в траншее вздрогнули. Уж очень неожиданным и дружным был этот смех.
— Просто потеха! Умрешь! Настоящее представление!
Бледное лицо немца ожило. Водка разбежалась по жилам, на лице появился румянец. Немец смотрел на солдат, шарил недоумевая глазами по лицам, пытаясь понять, причину смеха.
— А ну-ка все выходи! — сказал я набившимся в землянку солдатам.
— Я буду допрашивать немца! А то вы ржоте здесь, как лошади, мешать будете мне!
— Ординарец! Наведи-ка в землянке порядок!
Санитаров и телефонистов ординарец проводил до выхода, очистил проход от набившихся туда солдат, крикнув часовому:
— Никого не пускать!
Ординарец уселся поудобней на краю нар у самого входа, чтобы турнуть наружу особо настырных любопытных зевак.
На мои контрольные вопросы немец дал вполне правильные ответы. Контрольный вопрос, это когда я сам знаю на него заранее ответ. Задавая контрольный вопрос, я знал, какой должен последовать ответ и мог достаточно точно определить врет немец или говорит правду. Он может сказать, что этого он не знает, но не дать заведомо ложный ответ. После нескольких таких вопросов я переходил к выяснению интересующих меня и неизвестных мне данных. Немец рассказывал всё, ничего не скрывая. Он видимо сразу понял, что для него война за Фюрера окончена.
Немец рассказал, что пехотные роты за последнее время понесли большие потери. Нового пополнения на фронт не поступает. В ротах осталось по пятнадцать двадцать солдат. Ранены, убиты и пропали без вести многие. В дивизию возвращались легкораненые, которые раньше получили ранения и были отправлены в госпиталя. Они ждали получения отпусков и отправки домой после ранения, но их небольшими группами возвращали обратно на передовые позиции. Солдаты, прибывшие в роты, рассказывали, что по пути их следования из тыла новые войска и техника не прибывают. По дороге из Духовщины на Смоленск везут только раненых.
Боеприпасы на исходе, подвоза почти нет. Дивизию поддерживает авиация, которая базируется на аэродромах в Смоленске и Красном
11.
Где расположена артиллерия поддержки немецкой пехоты, он сказать не может, потому что не знает. Основные силы дивизии сосредоточены на высотах 220 и 232. Два усиленных батальона расположены у брода через Царевич. Основное количество стволов артиллерии расположено именно там.
Я спросил его на счет офицера, которого он на плащ-палатке тащил. Пленный посмотрел на меня, о чем-то задумался, потом ответил:
— С обер-лейтенантом было шесть человек солдат саперов. Наша саперная рота входила в состав 389 пехотной дивизии. Группа получила приказ заминировать опушку леса на склонах высоты 220, в районе д. Кулагино
12.
Минирование опушки леса должно было обеспечить, чтобы на этом участке, не просочились русские и не обошли высоту с тыла. При подходе к лесу их неожиданно обстреляли. Случилось невероятное. На спине у одного солдата взорвалась тяжелая мина. Погибло сразу пятеро. Оберлейтенанта ранило в живот, а мне осколком задело по ноге, по пальцам. Наша саперная рота потеряла весь свой состав. Господин офицер был последним, кто остался в живых.
Допрос немца я вел по военному разговорнику. Здесь были даны вопросы и ответы на немецком и русском языках. Иногда мне было лень самому читать вопросы. Тогда я открывал нужную страницу, находил подходящую строчку, показывал её немцу пальцем и требовал от него ответа. Немец читал вопрос и давал ответ. |Я ему показывал пальцем, чтобы он, листая немецкую часть разговорника, находил подходящую фразу для ответа. Я уточнял и переспрашивал его, уясняя смысл и записывал.| Так часа два я беседовал с ним. В конце допроса я спросил его, не знает ли он, кто неделю назад был у русских в траншее.
— О! Я-я! Их вайсе!
|
