Жизнь в лесу, где стояли полковые штабы, тылы и обозы, шла своим чередом. Суета начиналась с утра, когда пробуждалось начальство. Очумев за долгую зимнюю ночь от гари, копоти, жары и спертого духа, полковое начальство из теплушек выбиралось наружу дыхнуть свежего воздуха, сбросить оцепенение и дремоту, ополоснуться холодной водицей. Новый день начинался с позевывания, потягивания и почесывания. В лесу слышались глубокие вздохи, хриплый кашель, ругань и сиплые голоса.Один чесал за ухом, смотрел вверх, сквозь макушки деревьев на серые проблески неба, беззвучно шевелил губами и пытался решить:
— Какая будет нынче погода? Будут бомбить немцы?
Другой водил ладонью по небритому подбородку, кривил складки рта, морщил красноватый нос и задумчиво произносил:
— Будут!
Из солдатской теплушки наружу вываливался заспавшийся полусонный солдат, скреб себя ногтями под рубахой, за пазухой |,гоняя надоедливых вшей,|00
и произносил хриповатым голосом:
— Хрицы нынче летать не будут! К обеду, видать, снег должон пойтить! Вон как небо заволокло и затянуло! Умываться будете? Товарищ гвардии капитан?
— Давай поливай!
Капитан протягивал руки. Солдат котелком черпал из бочки студеную воду, лил и приговаривал:
— Пусть моются! Им чесаться лень!
Он лил начальству на руки не жалея воды. Полковые плескались и фыркали, охали как бабы и поглядывали на солдата. До них только сейчас доходил смысл ехидных солдатских слов. Чем-то он любезный недоволен? Нос стал воротить. Да и очень уж плещет без разбора. Не балует ли он?
Но солдат и не думал шутить. У него спросонья просто с языка сорвалось. Он черпал и лил, стараясь всякому угодить.
Человек своей жизнью шутить не будет. Кому охота на смерть идти? Отсюда быстро отправят на передовую. Передовая, это не кино. На передовую солдат умирать отправляют.
Офицеры чином постарше имели своих личных, так сказать, денщиков. Они еще с порога подавали свой зычный голос. Денщики, заслышав его, вздрагивали и бежали на голос «самого». Попробуй, не успей, оступись, сделай промашку — к вечеру соберешь манатки |и потопаешь на передовую|. Здесь в тылах полка ухо нужно держать востро, здесь нужны ушлые и расторопные люди.
Посмотришь на солдата с передовой, он на полковых офицеров ноль внимания. Он не повернет голову, когда его окликнет |свой| офицер |с передовой|.
Разомнут свои застылые мышцы полковые начальники, расправят застылые мышцы |плечи|, освежаться холодной водой, поедят, попьют с утра в свое удовольствие, разойдутся по блиндажам и теплушкам, и угомоняться на целый день. В лесу настанет тишина и покой. Слышно только позвякивание стальных удил и уздечек, жующих сено полковых лошадей, да слышны удары топоров, это полковые солдатики занялись пилкой и колкой дров.
Пройдет немного времени и картина в лесу изменится. Для солдат тоже наступит долгожданный момент. Откроет повар с котла кухни крышку, постучит черпаком по его бокам, помешает солдатское варево и встрепенуться серые шинелишки. Здесь же рядом, на круглом пне, как на плахе, рубят не головы, а мерзлые буханки хлеба, ледяные брызги летят вокруг.
Солдаты, бросив работу, бегут поспешают, гремя котелками, к котлу. У котла собралась толпа, все лезут вперед, толкают друг друга — ни какого порядка! После мерзлого хлеба и горячего хлебова можно присесть и закурить. Так проходит день за днем у полковых, штабных, тыловых и обозных солдат и офицеров.
Старшины рот к утру возвращаются назад лежа в санях. Они не ходят возле саней, подергивая вожжами, как это делают полковые обозные. Тыловые обозники в лесу, на глазах у начальства побаивались ездить в санях, они шествуют рядом, понукая лошаденкой. Нужно соблюдать заведенный порядок. Но стоит им выехать на лесную дорогу, они тут же усаживаются в сани. Этикет соблюдают!
Жизнь полкового тыловика идет своим путем. Она не похожа на жизнь солдата с передовой. Они по-разному ходят и смотрят. Во взгляде и на лице у них разные выражения. Один живет на земле со смертью за спиной, другой гнет спину, старается угодить, чтобы не загреметь на передовую. У одного жизнь как день, у другого она минутой |страх и сомнения|.
Погода в феврале не устойчивая, меняется каждый день. То холодно и морозно, снег скрипит под ногами, ветер вьюжит. Завтра вдруг потеплело, зазвенела капель. В ней всеми цветами радуги загорится зимнее солнце.
Присмотрись к жизни в лесу. Вроде все идет своим чередом. А глянешь иной раз, и в глаза бросается какое-то скрытое движение. Явных признаков нет, беспокойства не видно, но замечаешь что-то не обычное в жизни полка.
На передний край перестали подвозить боеприпасы. В роты поступил приказ углубить и привести в порядок окопы.
Солдаты лениво и нехотя ковыряли землю лопатами.
Однажды из леса ушел небольшой груженный имуществом обоз. Остальным было приказано чинить сбрую и собирать инвентарь. Никогда такого не было, чтобы в затяжной обороне вдруг стали трясти всякое тряпье и барахло. Передислокацию дивизии держали в строгом секрете. Мало ли что! Штабным ничего не говорили. Но мало-помалу мы стали замечать, что тылы полков готовятся к переезду.
Дивизионный ветврач, наш главный коновал, увешенный орденами и наградами, получил нагоняй за то, что полковые лошади оказались не перекованными. Химик полка чуть не загремел со своего места, потому что не собрал разбросанные по лесу противогазы. Раненые, приходя с передовой, бросали их, где попало: где под ель, где вешали на сук, где просто бросали подальше на снег. Так одну службу за другой стали проверять, делать вливания. Не трогали только солдат с передовой.
Когда у Малечкина запросили наличие людей
01
и материальной части, стало очевидным, что дивизия готовиться к переходу.
Немецкая авиация не летала. А дни были ясные и солнечные, немцы могли бы заметить, как по тыловым дорогам потянулись обозы, как на передовой зашевелились солдаты. Немцы не предполагали, что мы в такую распутицу перейдем в наступление.
И вот однажды в расположение наших тылов пришли солдаты какой-то другой дивизии. Наши обозные вдруг забегали, сорвались с места и укатили куда-то за лес.
На следующий день, на передовой произвели смену. Оставив после себя кучи мусора, рваного тряпья и отбросов, дивизия вышла из леса и стала стороной обходить линию фронта. Куда мы шли, мы не знали.
Передвигаясь ночами, мы каждый раз на день останавливались на привалы. Всполохи артиллерийской стрельбы на всем нашем пути освещали ночное небо. Гул и удары тяжелых снарядов слышались где-то вдали. Они то нарастали, приближались к нам, то отдалялись.
Последняя ночь была светлой и морозной. Мы медленно и устало двигались по лесной дороге. Справа от нас появилась еще одна дорога. По ней параллельным ходом ползли наши полковые обозы и артиллерийские упряжки. Там же шла полковая братия разных мастей. Стрелковые и пулеметные роты шли отдельно от них в стороне.
Опушка леса, по которой мы шли, закончилась, дорога повернула в кусты. Пройдя кусты, мы неожиданно оказались на перекрестке дорог.
На обочине около дороги стоит небольшая группа людей. Поодаль от них, ковровые саночки, а чуть дальше деревенские розвальни. Ковровые — те самые, что промелькнули, обгоняя обозы.
Мы подходим ближе, видим двух начальников в окружении охраны солдат. Они о чем-то говорят, показывая в нашу сторону.
Малечкин, ехал позади нас на лошади верхом, заметив начальство, он сразу встрепенулся и на рысях подался вперед. Майор ловко соскочил на землю, поправил поясной ремень, привстал на носки, козырнул и шаркнул звонко шпорами. Он успел скинуть варежку на ходу, коснулся пальцами виска и сделал шаг в сторону. А я, как шел, так и шел. Я подумал, может это его знакомый. Мы подошли вплотную и остановились. Только теперь я понял, что перед нами высокое начальство. Я первый раз видел нашего нового командира дивизии полковника Квашнина. Смена командиров дивизии произошла в декабре сорок второго. И вот спустя два месяца мы увидели его своими глазами. Он стоял в окружении своей личной охраны. Я расслышал его глухой голос.
— Ты опять куришь? — сказал он, повернувшись к солдату охраны.
— Только что бросил и в снова дымишь!
— Посмотреть на него весь зеленый и опять во рту папироска!
Я взглянул на солдата в новом полушубке, он стоял, курил и чему-то улыбался. Нам офицерам батальона выдавали для курева махорку. А этот стоял и пыхтел папироской.
Я взглянул на майора Малечкина, он стоял и не шевелился. Он ждал, что скажет ему полковник. Рядом с Квашниным стоял молодой капитан. Как в полку говорили, это был Каверин, любимчик, которого в дивизию привез с собой Квашнин. Прошел даже слух, что это был его внебрачный сын.
Капитан вскинул бровью и посмотрел на солдат пулеметной роты. Ему что-то не понравилось во внешнем виде наших солдат. Капитан повернулся в сторону Малечкина, оттопырил нижнюю губу и пренебрежительно и даже с презрением, что свойственно молодым, выразился:
— Что это за гвардейцы? Ни одной, сколько ни будь достойной личности! Ни выправки, ни воинского вида. Разболтанное войско у тебя майор!
Я стоял рядом, невольно разогнул спину и расправил плечи и подал нашим солдатам команду смирно. Сработала моя строевая выправка, которую мне привили муштрой в военном училище. Солдаты пулеметной роты тяжело качнулись и замерли на месте.
Я хотел помочь майору выйти из ложного положения. Мне было ясно одно. Что внешний вид наших солдат, ни о чем не говорит и не имеет ни какого значения. Это боевые солдаты, проверенные временем и огнем. На них держался фронт, если хотите. Но неудовольствие капитана могло сказаться на служебном положении нашего майора.
Что я? Старший лейтенант! В дивизии меня в лицо мало кто знает.
Другое дело майор Малечкин! Мое дело пахать на передовой. Сидеть с солдатами в окопах. На мое место любителя не найдешь. Мою карьеру капитан не может подпортить. А вот, комбату Малечкину он может сильно навредить.
Выйди из строя сейчас один из командиров полков, Малечкин первая фигура принять полк вместо убывшего. Капитан Каверин числился при штабе дивизии, но был все время при Квашнине и скрывал, что сам метит на полк. Молодой, но из ранних! Квашнин и он сам при этом считали, что он исключительно одарен и способен. Вот почему он решил с первой встречи осадить нашего майора и поставить на место. Споткнись сейчас Малечкин на пустяковом деле и никакой правдой не докажешь что ты не верблюд. Стоит одному, другому шепнуть на счет майора и считай у нашего Малечкина пути и дороги на полк отрезаны.
Если от него отвернется штабная братия, если он потеряет друзей и благожелателей, считай, что его песенка в этой дивизии спета. Шепнут кому нужно, что он не благонадежен и морально неустойчив и останется с клеймом неудачника.
Квашнин, вероятно, заметил, что капитан говорит не дело. Он видел, что Каверин пытается поддеть майора. Квашнин метнул на него быстрый взгляд и Каверин недовольный этим взглядом сделал дурацкую физиономию и надул вытянутые губы.
Пулеметчики всегда от стрелков отличались внешне. Это были рослые, крепкие и выносливые солдаты. Среди них были и отощавшие, но в основном это были сильные мужики. Так что зря капитан навалился на Малечкина. Все это было напускное. Он наверно никогда раньше не видел настоящих солдат с передка.
Квашнин окинул взглядом стоящих на дороге солдат, в потертых шинелях, грязных, небритых и угрюмых. Он покашлял, давая понять капитану, чтобы тот со своими замечаниями не лез где не надо. Так думал я. Мне почему-то так показалось. Не внешний вид в данном случае интересовал командира дивизии. Не на парад в ногу шли наши солдаты. Впереди их ждала смерть и война. Дух солдата хотел уловить командир дивизии.
Я стоял и видел перед собой на фоне белых кустов и серого мерцающего неба полковника, капитана, охранников в новых полушубках, ковровые саночки и жеребца в яблоках. Я смотрел на них и думал, — «что они знают, о солдатах, о нас, о войне».
Перед ними на ветру колебались серые потертые шинели, у которых нет того ухоженного вида, как у солдат охраны, стоящих за спиной у полковника Квашнина. Они не сразу поняли, что перед ними стоят боевые настоящие солдаты, которые держат фронт своими хребтами, которые ведут войну.
В их представлении пулеметчик солдат, это один из мордастых охранников в новом полушубке. Они рассматривали нас. А мы, упрямо из-под бровей смотрели на них. И ждали команды, поскорей уйти отсюда.
Квашнин хотел взглянуть на тех, кто пропитан гарью взрывчатки, на тех, кто получал увечья и умирал на передовой. Кто кровью своей добывал славу ему и всей его штабной и тыловой братии. Тыловые и повозочные тоже были гвардейцами. И главное было еще в том, что люди эти никогда и ничего не просили. Они не имели наград и на судьбу свою не роптали. Вот и сейчас тронуться они молча, качнуться вперед, уйдут в серую ночную мглу, и он Квашнин их больше никогда не увидит. Он смотрел на них, на живых, а мысленно видел их в братской могиле. Он даже и в этом ошибался. Убитые солдаты обычно валяются на снегу. Дивизия уйдет, а трупы убитых солдат поверх земли останутся лежать. Чем больше их убьет, тем значительнее будут его заслуги. Сумел же он и заставил их без страха пойти на смерть. Наверное, думал он и о том, почему они безропотно и добровольно идут умирать за общее дело. А если подумать глубоко, солдаты воевали за народ. В живых останутся они — тыловики
02.
|И славу общего дела они охотно возьмут потом на себя.|
Не часто приходиться видеть ему боевых солдат гвардейцев. Такие встречи бывают редко. Каждый день перед его глазами мелькают штабные, тыловые и угодливые денщики. Увидеть боевую роту, это исключительное дело. Жди, когда тебе повезет. Вот так вдруг на дороге в тылу повстречать и посмотреть на солдат с передовой. Вот он русский солдат стоит перед тобой усталый, голодный и молчаливо угрюмый. Стоит, молчит и ждет, пока его обложат матом. Теперь полковник увидел, какой он из себя этот русский солдат, пропахший немецкой взрывчаткой, порезанный горячими осколками, прошитый свинцовыми пулями. Чем он живет? Что у него на уме? За что он воюет?
На войне все просто. Получил полковник сверху приказ, передал его в полк, а там его разослали |через батальон| по ротам. Крикнет ротный своим солдатикам:
— Мать вашу так! Давай славяне вперед! Родина вас не забудет!
И пойдут они, сгорбившись и согнувшись под пулями и под разрывами снарядов немца выбивать. Посмотришь на них, неказистые, зашарканные в серых шинелях, а идут и смерти не бояться. По глазам видно, что жрать мерзавцы хотят, вот и прут вперед, может трофеи достанут.
Вон рядом, растопырив вширь ноги, стоят за спиной полковника сытые халдеи. У них не только круглая рожа, у них и наглый самоуверенный вид. Пряжки на ремнях начищены, блестят как у кота... , в зубах папироски, вид гвардейский, что надо, медали на грудях, через контрразведку все проверены |на «вшивость»|.
А сунь его сейчас на передовую в окопы, посади на солдатский паек, заставь пойти под пули и под снаряды и покажет он себя первым трусом. |Ухарьство и прыть тут же слетит с милого.| Не секрет, что они храбры, пока пасутся в тылу за спиной у начальства.
Да! Под Белым многие из таких показали себя, побросав оружие и документы. А ведь были проверены по мандатно, отобраны, так сказать, на надежность |, чтобы остались в живых|. Бывали такие случаи, когда вот таких халдеев из охранников, отправляли солдатом на передовую. Если проштрафился, не угодил или проворовался где в тылу. Снимали, с него милого, новенький полушубок, меховую шапку и цигейковые варежки. «Герою» выдавали потертую шинелишку б/у, с убитого, выдавали винтовочку и две обоймы патрон. И топай братец к стрелкам на передовую, иди к солдатикам в траншею, хлебать прозрачную баланду и вшей кормить. Ступай! Ступай |родимый| милый. Привет всем от нас передай! А ему в стрелковую роту идти, что живому голову в петлю сунуть. Дошел до траншеи, а к ночи ищи-свищи, исчез. Толи убило |да так, что мокрого места не осталось|, то ли следы |от бруствера| в сторону немца |к утру обнаружили| пошли. Вот вам и проверенный, и преданный общему делу.
Стоят на ветру две пулеметные роты. Подай им сейчас команду, и шагнут они, качнувшись вперед.
Мы не знаем точно, куда идем. Каждый раз нам указывают путь на один ночной переход. Бояться, что тайна района сосредоточения может быть раскрыта. К рассвету мы подходим к привалу, располагаемся в лесу, получаем кормежку, и как выражался наш фельдшер |каждый раз| :
— Промыли кишки? — Опять около кухни очередь на клизмирование! — шутит он, проходя мимо солдат.
Так шли мы несколько дней, но далеко от линии фронта не отрывались. В конце нам стало ясно, что мы стороной обходим город Белый.
Вскоре поодаль дороги мы увидели окопы, насыпи и бугры землянок. Подойдя к лесу, мы почувствовали запах солдатского жилья, гари и конского навоза. Ветер из ночи донес до нас стоянку людей и близость фронта. Под низкими разлапистыми соснами были видны землянки, окопы и какие-то, странные на первый взгляд навесы. На столбах, врытых в землю в два, три наката толстых бревен выше насыпей блиндажей были сооружены противоснарядные навесы. Для нас это было ново. Раньше мы таких сооружений прежде никогда не видели. Даже у немцев ничего подобного не встречали. Здесь стояли неизвестные нам мастера. Потом позже мы во всем разобрались. Если в такой навес ударял тяжелый снаряд |, фугасный или| с дистанционным взрывателем, то он разрывался в защитном накате. А покрытие блиндажа, располагавшееся ниже, от взрыва не страдало. Видно немцы сюда часто пускали тяжелые снаряды. Но не все блиндажи и землянки были оборудованы этими защитными козырьками. Здесь, как нам объявили, впереди на высотах оборонялась Алтайская бригада.
Солдаты разных частей строили блиндажи и землянки по-своему. Алтайцы рыли глубокие котлованы, опускали в землю сырые срубы и сверху возводили накаты. Солдаты нашей дивизии над земляной ямой возводили накаты, пересыпая их слоями земли. Исключением было наше начальство. Для них саперы строили исключительно надежные блиндажи. А простые солдаты и прочие офицеры жили кто как в земляных укрытиях с перекрытием в два, три наката. Нам в дивизию присылали на пополнение в роты солдат узбеков, таджиков и других [национальностей средне-азиатских республик]. Они, как сурки в оврагах рыли себе норы. А наши славяне из средней полосы жили в шалашах и окопах, которые накрывали сверху лапником и жердями. Все строили укрытия на свой манер. У алтайцев землянки были вместительные, расположены они были плотно друг к другу. Сибиряки строили их разбросано. Узбеки и таджики рыли свои норы в земле кучно. Славяне селились тоже вразброс.
Мы вошли в лес, где под небольшими соснами нам отвели пустые землянки алтайцев, расположенные от них в стороне. Срубы землянок в земле почти касались друг друга. Когда-то здесь стоял второй эшелон Алтайской бригады. Но бригада понесла большие потери, тыловых солдатиков значительно почистили и отправили на передовую. Считай половина блиндажей теперь пустовала.
Мы издали видели их солдат, которые стояли на постах. Мы были, так сказать теперь их соседями. Солдаты невысокого роста, какие-то приземистые и широкие в бедрах. Не то что наши длинные и тощие.
Солдаты их топтались в полутьме, иные перебегали, передвигая ноги мелкими шажками. Они перекатывались по тропинкам как шарики.
Да и лошади их, стоящие в коновязях, под невысокими навесами, подстать солдатам были низкорослые, коротконогие и лохматые. Вобщем ночью нам алтайские солдатики показались маленькими и почти игрушечными.
То ли измотались мы на переходах, то ли невысокие сосны придавили людей к земле. Но ведь наши не пригнулись, ни сгорбились!
Видно характера алтайцы были угрюмого, потому что держались они от нас в стороне. И когда наши солдаты их окликали, то они тут же поворачивались к ним спиной.
— Как у вас братцы здесь дяла? — Немец-стерва видно сильно бьет? — кричали в их сторону наши стрелки.
Но вместо ответа мы видели только их спины.
— Видать серьезный народ!
Подниматься с земли и идти к ним туда для того, чтобы что-то выяснить у наших стрелков после марша не было сил. Какой там идти! Ноги давило! Коленки не гнулись! Язык заплетался!
А это завсегда, когда с марша до места дошел. Ногу не поднимешь, тяжелые они по пуду. А скажи, что не дошли до места, что еще два, три перехода — откуда только силы берутся, небось, они в загривке у солдата еще есть. Тут, когда солдат пришедши, на бок лег, лежит на снегу и ждет, как бы до нар только добраться, его с земли не своротить. Поговорим, авось потом! Завтра сами посмотрим!
Посмотришь издали на часового. Вон наши верзилы лежат развалясь.
Мужики, как мужики! Поставят его сейчас на пост, разве он будет топтаться на месте. Присел у землянки, опустил вниз загривок и сидит, вроде спит, вроде бдит на посту. На него хоть кричи, ни кричи, он свое дело знает. А эти алтайские на посту минуты спокойно не простоят все вертятся, суетятся, куда-то все смотрят. Увидев, что наши солдаты разбрелись по землянкам, алтайцы стали подходить ближе. Но ночью, с дороги кому охота смотреть на них. Солдаты как солдаты, только винтовка у них торчит за спиною слишком высоко.
И только когда все выспались, когда рассвело, когда все вылезли из землянок наружу, при свете зимнего дня мы увидели все и сразу прозрели. Перед нами на постах маячили не солдаты, а алтайские женщины. Одеты они были, как и мы, в солдатскую форму.
— Ну, брат и дяла! Бабы нас здеся охраняли! А мы как дрова, как еловые поленья, такую ночь проспали!
Алтайская бригада, состояла из добровольцев, и в своем составе имели большое количество женщин. Второй эшелон бригады состоял полностью из них. В бригаде были женщины снайперы, пулеметчицы, минеры, телефонисты, подносчики снарядов и санитары. Многие из них воевали на передке.
— Ну и дяла! Мать часная! Вот где, для нашего брата малина!
Поди, сунься! Она с винторезом стоит! Ну, чаго ты? Разве я сам не вижу.
Майор Малечкин качал головой и потирал руки.
— Слышь, начальник штаба? Мне отведи землянку на одного. Телефон к себе поставишь. Телефонистов тоже к себе посадишь. Они мне не нужны.
— Я поеду в дивизию. К вечеру вернусь. Скажи, чтоб все было готово!
Вернувшись, из дивизии он объявил:
— Пулеметный батальон пока остается в резерве. Из дивизии дали строгий приказ. Распорядись, чтобы наши здесь зря не болтались! Кругом бабы! Солдаты разом здесь шашни заведут. Мы натянули веревку вокруг занятых нами землянок и объявили поротно, что выход за веревку строго запрещен. Один Малечкин имел право перешагивать через нее.
На второй день нашей стоянки в штабную землянку, где я жил явился Малечкин и прямо с порога заявил:
— Ты начальник штаба остаешься за меня!
— Считай, что я заболел! В дивизии об этом знают.
— Ты сиди на телефонах, могут позвонить.
— Комиссар уехал в политотдел, пробудет там неопределенное время.
— Ты остаешься здесь главным.
— Егор заедет за продуктами, зайдет к тебе. Если что, передашь с ним записку.
— Прощай, покедыва! Желаю успеха!
Майор повернулся и исчез на несколько дней. Мы стояли на прежнем месте. Звонков из дивизии не было.
Через два дня майор вернулся. Я увидел его мельком. Он был довольный, усталый и осунулся. Не заходя ко мне, он ушел к себе и завалился спать. На следующий день он зашел ко мне в землянку.
— Ну, как дела, начальник штаба?
— Как вы тут без меня? Из дивизии кто звонил?
— Пройди по ротам! Готовь солдат. Проверь оружие!
На днях выступаем. Переходим в наступление. Но пока об этом никому ни гу-гу! Вечером я зайду к тебе, поиграем в картишки: — это значило, что обо всем поговорим. Я хотел ему доложить как готовы роты.
— Вот вечером обо всем и расскажешь мне! — добавил он. Телефонистов и писарей я отправил из блиндажа в землянку к солдатам, им наши разговоры слушать не к чему.
Вечером майор явился ко мне, присел к столу, глубоко вздохнул и улыбнулся.
— Ну и бабы здесь! — сказал он неопределенно.
— В батальоне у нас осталось мало людей. Пополнения не жди. Его не будет. В наступление пойдем в этом составе. Двигаться будем в полосе 48 полка.
Я доложил ему о готовности рот и просил каждую роту обеспечить повозкой.
— Нам на марше нужно иметь полный боекомплект. Тащить пулеметы и боеприпасы на себе солдаты не смогут.
— Ладно! Отберем подводы у наших снабженцев.
— Что, правда, то, правда. Славяне наши действительно отощали.
Майор вынул атласные карты. Деловой разговор продолжался. Мы играли, майор спрашивал и рассказывал. Я слушал его, отвечал на вопросы, а сам думал о другом.
У меня в полках и в дивизии близких друзей и приятелей не было. Я был одинок — как перст один. Меня вызволили с передовой, но в штабную компанию не приняли. Для них, я по-прежнему был «Ванька ротный».
Штабные с окопниками знакомства не заводили. Да и кто я был? Старший лейтенант, командир пулеметной роты, [за неимением грамотных в дивизии по пулеметному делу, назначенный начальником штаба батальона]. Другое дело майор Малечкин. Он был хозяин. У него было много друзей. В руках его было имущество и продовольственное снабжение. Дружбу нужно поддерживать, подкармливать как очаг, горящий в семье. От него им часто перепадало кое-что.
Майор знал, что в дивизии у меня нет близких друзей, и поэтому доверял мне свои сокровенные тайны. Он рассказывал мне о своих похождениях. Ему нужно было с кем-то поделиться, поговорить о том, о сем. С комиссаром батальона он старался не откровенничать. Жили они дружно, но о личных делах между собой не говорили. Комиссар часто уезжал в политотдел дивизии. Малечкин не противился этому. Вот и сейчас комиссар находился где-то там.
— Ты еще молод по бабам шляться! Ты в бабах по настоящему ничего не понимаешь. Тебе и по должности и по годам это дело рано. Ты лучше слушай, наматывай и запоминай. Тебе девицы нужны. А бабы для тебя не подходящий материал. Стары больно. Ты по своей не испорченности только конфузиться будешь. А бабы не любят этого. Им подавай настоящего мужика. У баб я был. Разгонял грусть и тоску. Я старший лейтенант в таком возрасте и чине, что баб стороной обходить не могу.
— Чего сидишь? Твой ход! Развесил уши!
Мы играли некоторое время молча. Но вот майор встал, прошел к выходу, свистнул как голубятник, засунув в рот два пальца. Это он так своего денщика Егорку вызывал. Майор вернулся к столу, прищурил лукаво один глаз, сплюнул сквозь зубы, потер руки и сказал:
— Сегодня я выспавшись. Можно ехать шпоры точить.
Услышав шаги Егорки, майор напустил на себя серьезный и строгий вид. Егорка ввалился в землянку, майор вскинул на него внимательный взгляд, крякнул для порядка и сказал, как бы задумавшись:
— Получи у нашего интенданта-жулика продукты и водку сухим пайком! Пусть выдаст сразу за неделю!
— Он говорит, что мы прошлый раз получили на неделю, а вернулись обратно через три дня.
— Передай ему, пусть тыловая крыса не жмется! И поменьше языком трепет.
— Я сегодня солдатской баландой питался. Вот у начальника штаба из котелка хлебал. Начальник штаба может подтвердить.
— Скажи, майор приказал крупу там всякую перевести по калориям на спирт и консерву. Сахар и подливку пусть оставит себе. Он любит сладкое. Язык у него не лопата.
— Получишь продукты. Седлай лошадей. В дивизию поедем.
Егорка шагнул в проход и исчез за тряпкой, висевшей над дверью. Мы некоторое время сидели молча.
Когда снаружи по мерзлой земле донесся цокот лошадиных копыт, майор встрепенулся, сгреб со стола разбросанные карты, надел полушубок, затянулся ремнями, приладил на голову шапку и надел рукавицы. Похлопав громко матерчатыми ладошками рукавиц, он наклонился над притолокой, резким движением отдернул тряпицу и, обернувшись, сказал:
— Смотри за порядком! Остаешься здесь за меня!
Подморгнув мне как бы на прощание, он повернулся к выходу и скрылся из вида. Он ушел, а я сидел, продолжая думать.
Я удивлялся его легкости. Умению не думая решать всякие дела. Вероятно, и в бабском вопросе он был скоротечен, напорист и быстр. Я действительно был застенчив и имел замкнутый характер. У меня не хватало духу вот так на ходу решать дела. Я думал, что потом придет все само собой. Нужно в жизни только набраться опыта. Я думал о жизни, а майор мне толковал о бабах. «Черт с ним!» — говорил он, — «Один день да мой!»
«О чем говорить!» — улыбался он, — «Посмотри на алтаек!». «Они как стриженые овцы маются на ветру. Не бабское это дело торчать с винтовкой. У мужиков коленки не гнуться. А у баб может душа на холоде застыть. Чем ее после войны отогревать будешь?»
Хотя мы стояли во втором эшелоне, но нас постоянно обстреливали немцы. Прилетит немецкая фугасная штучка, накроет блиндаж и всем разговорам конец. Все четыре наката вместе с землей наружу вывернет, выворотит яму — требуху не найдешь.
Была одна странная особенность в быстротечной жизни майора. Его подгонял не только неукротимый и решительный характер, его повсюду преследовала мысль о неизбежной скорой смерти. Человек чувствует, когда у него из-под ног уходит земля. Смутный страх заставлял его торопиться. Он не мог ни минуты посидеть спокойно на месте. Он куда-то все время спешил. Многие штабные, находясь во втором эшелоне, тряслись и бледнели, прощались с жизнью во время обстрелов. Это нам с передка привыкшим под рев снарядов качаться в земле, было как-то ни к чему особо бояться. Ведь немец бил не залпами батарей, а всего двумя, тремя орудиями периодически пуская снаряды. Из полсотни снарядов брошенных в лес один вполне мог угодить в любой
блиндаж. Снаряды были тяжелые, фугасные, с замедленным взрывателем. Они все выворачивали под собой. Но попасть в блиндаж, когда снаряды рвутся на площади в сотню метров, дело сложное и практически почти невозможное. Но бывают, конечно, случаи!
С каких-то пор я стал замечать смертельный страх и тоску в глазах нашего майора. Ему как будто шепнули ангелы, что надо готовиться, что дело идет к концу. Когда на подлете начинали гудеть немецкие снаряды и выворачивать огромные воронки в стороне, в лесу все вздрагивали, сжимались в пружину, бросались на землю и ладонями прикрывали голову, если на ней в этот момент не было каски. У майора, как я замечал, во взгляде появлялось тупое безумие. Зрачки расширялись, взгляд останавливался, лицо становилось землистого цвета.
Кончался обстрел — мы чертыхались, стряхивали с себя землю и сидя тут же на полу землянки закуривали. А майор столбенел и как истукан смотрел перед собой, ничего не видя. Что-то сломалось и лопнуло у него внутри.
Над головой у нас ходили и прыгали бревна наката, летела земля, трещали потолочные поперечины, ломались опорные стойки. Мы лежали плашмя на полу, прижав животы. По полу катались банки, дребезжали пустые котелки, падали прислоненные к стене винтовки. Кусок палаточной ткани, висевший над дверью, хлестал и метался, из печки сыпались угли и летели искры, латунная гильза светильника звенела как электрический звонок. Все мы качались вместе с землей и бревенчатым срубом. Телефонные коробки летели на пол — обрывалась связь. Поднимешь голову на миг, на долю секунды, глянешь вокруг, в блиндаже клубы дыма, пыли, ничего не видно. Ты даже не знаешь где ты, на полу или в воздухе наверху. Может, летишь уже вместе с бревнами? А что ты жив, тебе только кажется. Дернешься, дрыгаешься под всплески ударов ударной волны. Очухаешься, поднимешь голову, сядешь на полу, а во рту как кошки нагадили.
Обстрел утихал, пропадал гул снарядов. На вбитом в стенку крюке болтался противогаз. По его качкам можно было определить, как бросало блиндаж во время обстрела.
Выйдешь после обстрела наружу, дыхнешь свежего воздуха, потрясешься как шелудивая собака, стряхнешь пыль с головы и плеч, протрешь глаза кулаком, глянешь на божий свет, вроде ты жив остался.
Где-то, совсем рядом ударила тяжелая дура. Ударила так, что наш блиндаж на полметра подпрыгнул. Рядом слышны крики солдат. С той стороны подуло запахом немецкой взрывчатки.
В это время из дивизии вернулся майор Малечкин. Подъезжая, он по дороге слышал удары тяжелых снарядов. Он решил отдохнуть, но перед этим зашел ко мне узнать, нет ли в ротах потерь.
Только он спрыгнул в проход моей землянки, как в воздухе опять зашуршали немецкие снаряды. Удар за ударом последовали вблизи. Кругом все заволокло и окуталось дымом. Мы пригнулись в проходе, пока рвались снаряды. Но вот все стихло. Мы подняли головы.
Вот тебе и майоров блиндаж! Бревна и накаты встали на дыбы. Сруб, опущенный в землю, разворочало начисто. На месте комбатовской лежанки образовалась огромная яма. Убило двух лошадей. Погиб солдат стоявший на посту у входа. Взлетел в воздух майоров чемодан, где он хранил галифе и хромовые сапоги со шпорами. Не обращаясь конкретно ни к кому, он почесал в затылке и как бы сам себе, говоря, произнес загадочно:
— Немец каналья давно метит в меня! Третий раз ухожу из-под самого взрыва. Майор повернулся ко мне и добавил:
— Чем это кончиться? Он все время охотиться за мной! Взгляд у него был рассеянный, какой-то тревожный, полный тоски и печали.
— Ты вот каждый день шлялся по передовой. Под пулями и снарядами сидел. Сколько на Бельском большаке людей погибло? А ты жив и невредим. Я нахожусь во втором эшелоне. Отсюда ни шагу вперед. А он меня чуть ни каждый день ловит. Нет, чтобы нашему интенданту в блиндаж угодить! Одним жуликом и мазуриком было бы меньше. А он стерва ловит меня, за боевым офицером охотиться.
Майор Малечкин вообще-то не был трусом. В начале войны он воевал на передовой, ходил в атаки, был два раза ранен. Но потом, осев в полковых тылах, он стал избегать передовой, война стала действовать ему на нервы. Страх вселился в его душу. А раз он ухватил тебя, от него никуда не денешься.
Мы потоптались около его разбитого блиндажа. Майор крикнул своего, теперь безлошадного стременного Егорку и велел ему идти к Потапенко.
— Передай, чтоб фляжку нацедил!
Мы спустились ко мне в штабную землянку, сели на нары, сидели молча, разговор не клеился. Через некоторое время появился Егорка с фляжкой в руке. Он подошел к майору и стал шептать ему на ухо:
— Потапенко про фляжку не велел никому говорить!
— Хрен с ним, с твоим Потапенко! И с его конспирацией! Давай налевай! Отметим случай такой! Нужно отметить мое воскрешение! Ты усек Егор? Майор твой воскрес!
Егор подобрал валявшиеся на полу железные кружки. Постучал их донышками и краюшками об стол и приготовился наливать.
— Ты бы их хоть сполоснул дубина! Нальешь нам вместе с землей.
— Потом отплевывай, отхаркивай! На зубах земля хрустеть будет!
— Никак не можешь сообразить?
Егорка сбегал за водой, обмыл кружки и вытер их тряпицей. Когда кружки были наполнены, майор приложил к кружке ладонь, помотал головой, сделал вздох и поморщился. Глаза у него были довольные.
Он знал, что спиртное в душу легко пойдет. Выдохнув для пущей видимости, он опрокинул кружку в широко раскрытый рот.
— Вот это дело!
— Душа в рай устремилась! — сказал он, переведя дух, и запел.
— Дай бог братцы не забыться, перед смертью похмелиться, а потом как мумия засохнуть!
— Егор налей нам еще! Налей по капельки, да смотри, чтоб до краев было! Я тебя жулика насквозь вижу! Ты и на мне, на своем майоре сэкономить хочешь!
— Не везучий я, старший лейтенант! Прилетит ко мне одна такая хреновина и все.
— Тебя вон ни пули, ни снаряды не берут. А мне до конца войны не дожить. Вещий сон я видел. В твой блиндаж она никогда не угодит. Буду жить с тобой под одной крышей. И майор полез на нары, устроился поудобней и вскоре заснул.
Утро пришло солнечное и светлое. Застучала капель, появились лужи. Оттепель навалились и на немцев. Дороги развезло. Подвоз боеприпасов прекратился. Немцы перестали стрелять. Им было не под силу таскаться по размокшим дорогам.
Майор слегка похрапывал, но вскоре пробудился. Он не любил, проснувшись лежать и потягиваться на нарах лежа. Проснувшись, он вскакивал на ноги и тут же принимался за разные дела.
— Товарищ майор! Может умыться водицы подать? — спрашивал Егорка.
— Горячей воды приготовь. Бриться буду.
Малечкин брился каждый день. После бритья брызгался одеколоном.
— Чтобы милашки приятный дух нюхали! — пояснял он.
Теперь одеколону не было. Он разлетелся вместе со шпорами и чемоданом.
У нас, у молодых еще не росла борода. Некоторые из ребят для солидности отпускали усы. Малечкин недовольно смотрел на них.
— Что-то у тебя там какой-то пушек на губах? Как у недоношенного цыпленка! У тебя наверно бритвы нет? Сходи к старшине, пусть тебя побреет. Опосля, мне лично доложишь!
Майор был аккуратным и всегда поддерживал свой внешний вид. Уж очень он сокрушался по одеколону и сапогах со шпорами. Где он теперь шпоры возьмет?
— Ты начальник штаба, сходи к пулеметчикам, а то они наверно совсем обоспались! — поглядывая на себя в зеркало, сказал майор.
— Проверь еще раз пулеметы и личное оружие!
— Вечером я еду в дивизию за получением боевого приказа.
— Не велено говорить! На днях переходим в наступление.
Я оделся, затянул ремни и пошел к солдатам. Майор уехал в дивизию, и встретились мы с ним только вечером.
Когда я вернулся из рот, майор сидел на ящике у входа в блиндаж. Перед ним стояли ротные старшины и наши интенданты снабженцы.
— Хозяйство свернуть до ночи! — услышал я его голос.
— Собираться спокойно без горячки! В лесу не болтаться! Обозы подготовить к переходу и ждать моей команды. Маршрут укажу перед самым выходом. Сейчас всем по своим местам!
Я доложил майору о состоянии рот. Майор приказал снимать телефонную связь. На рассвете мы тронулись в путь.
Книга о войне «Ванька ротный», написанная участником Ржевской битвы А.Шумилиным рассказывает о боях РККА под началом Жукова под Ржевом, Белым с германским вермахтом Гитлера, 9-й армией под командованием Моделя.
— скан стр.
01 — сноска
