Главная | Содержание | Глава 17 Текст главы набирал Сергей@ic-design.ru
— скан стр.
01 — сноска Глава 18 (сканы)19.09.1983 (правка автора) Батуринские леса
Ноябрь–декабрь 1942 года

До выхода на формировку мы воевали на восточной стороне города Белого. Теперь, получив пополнение, дивизия должна была подойти к городу с юго-западной стороны. Нам было приказано срочно выйти в район деревнь Батурино и Пречистое 01. На этом участке мы должны были сменить потрепанные в боях части корпуса Соломатина. Они вели наступательные бои, перерезали дорогу Белый–Духовщина, сумели прорвать укрепления полосы обороны немцев, но понесли большие потери. Теперь обессилив, они могли не выдержать удара немцев и потерять захваченные рубежи. Немец мог в любой момент нанести им ответный удар и отбросить их за дорогу. Вот причина, по которой мы должны были спешить.

Дорога Белый–Духовщина 02 была для немцев важной жизненной артерией, по которой шло снабжение войск стоящих в Белом. Других большаков на Запад здесь не было. Это была единственная дорога, соединявшая немецкие войска с тылами в Смоленске. |В Смоленске в то время в «Черном боре» стоял штаб армии группы «Центр».

Вспоминаю, как зимой в начале сорок второго года мы неожиданно появились у города Белого. У немцев тогда в Белом и вокруг почти небыло сил. А мы после боев под Чухино и Старицей, тоже были значительно ослаблены.

Одна из наших стрелковых рот в районе д. Демяхи сумела тогда подойти вплотную к этой дороге с юга. Тогда, по ночам, наши обозники заезжали на немецкий аэродром 03 под Белым, грузили на крестьянские сани по бочке с голубым немецким бензином и увозили его к себе в тыл. При этом, учтите, немец не стрелял.

Но с тех пор прошло много времени, утекло много воды и многое изменилось не в нашу пользу. Весной сорок второго немец одним ударом выбил нас со всех позиций вокруг города и мы откатились в Нелидовские леса. Потом мы бились с ним насмерть в Пушкарях.| 00

Теперь мы выходили к Смоленской дороге с другой стороны. Мы шли со стороны непроходимых болот и лесов 04 , которые называли Батуринские болота.

Пути человека неисповедимы. Они идут непонятными замкнутыми кругами. Несколько таких кругов мне пришлось сделать вокруг города Белого. Многие мои боевые товарищи остались на этой земле, не успев завершить и половины витка. А мне, как видите, повезло покружить вокруг этого города.

Два раза мне пришлось обойти вокруг города Белого. Посидел я и в ледяном подвале, где теперь Заготпункт, воевал на мельнице, которая сгорела на моих глазах.

Брал Демидки, воевал в Струево, стоял в обороне на окраине города около больницы, но в самом городе не разу не бывал. Однажды ночью ходил на окраину брать языка, но кроме метели и снега в темноте ночи ничего не разглядел. Да и в такие тревожные и напряженные минуты смотришь за обстановкой только вокруг себя. Я не рассказывал вам об этом небольшом эпизоде, но надеюсь, что потом расскажу.

Не разу не пришлось мне пройтись по улицам города, окинуть их взглядом и посмотреть на дома. Остановиться, осмыслить и почувствовать характер и облик города Белого.

Короткие зимние дни и длинные ночи смотрели мы в его сторону, подолгу вглядывались в неясные очертания домов. Мы пытались представить себе этот город. У нас сложилось свое представление, но оно было не верным, когда я увидел город после войны.

В течение очень долгого времени у меня было желание увидеть город, за который было пролито так много крови.

Я не раз задумывался и задавал себе вопрос, что это за город, вокруг которого мы все время топчемся и теряем людей. В моем воображении он оставался не белым, а кроваво красным!

Много раз я видел его во сне, там внизу за кромкой края окопа. Это был город моей военной юности, город отнявший стольких солдат. Сколько раз пришлось обойти вокруг этого, как мираж, белого города.

|Вернемся в пулеметный батальон.|

Дорога из Белого на Смоленск шла по твердой земле. Сначала она обходила Батуринские болота по краю холмистого поля, потом она постепенно забиралась все выше. И где-то в районе Батурино-Пречистое переползала через водораздел. Деревня Батурино стояла на господствующей высоте. Справа к дороге подходили леса и болота. Немцы такие места всегда обходили стороной. На болота, топи и мхи они поглядывали с опаской. Без танков и пушек немцы не воевали. Немецкая пехота побаивалась топких с болотной хлябью мест. Они избегали гниющих завалов леса. Бездорожье для них считалось непроходимой местностью. За время войны их солдаты не разу не сунули нос в эти места.

Батуринские леса долгое время никем не были заняты. В них скрывались в основном местные дезертиры.

Одного взгляда на карту достаточно, чтобы понять, что на север и запад от края дороги простираются обширные заболоченные земли и непроходимые леса. Даже зимой огромные пространства болот, покрытые мхами и снегом, не замерзали.

Здесь мог пройти только русский солдат.

Но не будем наивны, доверчивы и легковерны, не думайте, что русский солдат способен на все. Все это избитые и потертые, как старые дырявые штаны, слова. На деле все оборачивалось по-другому.

Я шагал рядом с солдатами и смотрел, как они пошатываются. В строю были разные люди: сильные и здоровые, слабые и больные. Идет по дороге солдат, ткнется в снег и не может подняться. Просто мы молодые и сильные, |по своей тупости,| не понимали, что даже здоровому преодолеть эти болота было не под силу. Но у нас не было выхода. Чтобы идти все время по твердой земле, нужно было сделать огромный крюк. У нас на это не было времени. У нас оставалось одно, идти быстрее по топкой лесной дороге.

«Русский солдат должен пройти везде!» — так заканчивался приказ, который мы получили на совершение марша.

А по делу дивизия должна была провести инженерную разведку пути, построить мосты, положить где нужно надежные гати, а не просто пускать батальон по кратчайшему пути, пойдете мол там сами разберетесь.

Лесная дорога шла по лесным островам твердой земли, где почву держат корни деревьев. А кругом укрытая снегом податливая трясина и болотная жижа под мхами. В воздухе, когда идешь, искрятся снежинки, под ногами поскрипывает снег, а попал на болото, под тобой дышит живая трясина. Не все было так гладко, как представляло себе начальство, издав приказ на кратчайший переход.

В густой болотной жиже могли погибнуть солдаты, исчезнуть повозки с грузом, людьми и лошадьми. А плавающему снегу не было конца.

Зимой трясина и плывучие мхи имеют коварное свойство. Пробитая поверх них по снегу дорога некоторое время держит, а потом начинает вздуваться и уходить из под ног. По такой колее могут пройти десяток солдат и повозка с грузом, но в какой-то момент она вдруг изрыгает коричневую жижу и весь участок, по которому идут люди, вместе с дорогой уходит под снег. Густое темное месиво пузырясь всплывает наверх. Хорошо, что в таком месте оказалась небольшая глубина и солдаты провалившись, оказались по колено в воде. |Мы оказали им помощь, кинули веревку на всякий случай, подали жерди.|

Ну, а если бы обоз или целая рота идущая змейкой вдруг исчезнет под снегом вся сразу на большой глубине? |Представляете себе картину!|

В некоторых местах накатанная дорога утыкалась в свежие провалы и размоины. Какой глубины они? Удалось ли из них выбраться людям? Сколько людей могла поглотить такая полынья? Солдаты останавливались, но стоять на краю на одном месте было опасно. Снежное ложе могло провалиться и уйти из под ног. И вот, кое-где на снегу под тяжестью людей появлялась вода. Начиналось паническое шараханье. Солдаты вертели головами, пятились назад.

В первый момент отрыва почвы каждый думает только о себе. А потом, когда чувствует под ногами твердую почву, смотрит на товарищей попавших в беду. Они кричат, дают друг другу разные советы и когда последние выбираться на твердую землю все утихают, настораживаются и оглядываться кругом.

Я шел с небольшой группой солдат впереди, мы тыкали в снег заостренными кольями, щупали под собой твердую землю и обнаружив ее край, уводили солдат и обоз в сторону от полыньи. За нами, дрожа от ветра и холода, стуча обледенелыми валенками, тащилось все остальное усталое войско.

По открытым безлесным участкам мы шли с большой осторожностью. На явно подозрительных местах вслед за солдатами пускали одну груженую повозку и откровенно боялись, что проложенный обходной по снегу путь может в любой момент уйти из под ног в черную жижу.

Где-то стороной прошли наши полки и их обозы. Где-то по гатям в объезд тащили пушки и боеприпасы.

Впереди нас прошел стрелковый батальон, который мы при выходе на передовую должны будем поддерживать. Батальон шел без обозов налегке. А у нас пулеметы, боеприпасы и всякое другое.

При проходе топких мест и провалов стрелковые роты ограждений после себя не оставляли. У нас было в обычае идти и не думать о других. Идете сзади! Смотрите, куда лезете и выбирайте сами себе путь.

Не большой конечно труд воткнуть перед проломом простую палку. Но для этого нужно с собой везти целый воз жердей. Лишних повозок для такой роскоши не было.

Воткнешь палку на дороге, а что она даст? Задремавший повозочный может заехать по горло в болото и только тогда проснется когда станет тонуть. Так что постановка всяких там вех не солдатское дело. Это работа саперов. Это немцы могут за полгода сделать замеры, настелить гати и навести где нужно мосты. А нам и так хорошо! Идем и идем! Прошли — и порядок! Главное — у нас не было времени. Мы должны были вовремя поспеть на передовую.

Мы прошли по мокрому снегу, заходили в трясину, по пути солдаты промокли, валенки и шинели покрылись коркой льда. Ноги отяжелели, стали не в подъем. Солдаты могли обморозиться, но помочь им на ходу было нечем. Нельзя было после каждой переправы останавливаться, заходить в лес и сушиться у костров.

Я тоже стучал оледенелыми валенками, ватные брюки на коленках хрустели. Солдаты это видели, у них тоже позамерзала одежда.

В пути отбирали наиболее слабых, их отправляли в обоз. Там их переодевали, укрывали брезентом.

К вечеру дорога стала петлять по сосновому лесу, почва под ногами была твердая, в лесу было безветренно. Все почувствовали, что скоро привал. Солдаты ускорили шаг и через некоторое время мы подошли к отдельной роще и встали на ночлег.

Открытых костров нам разводить не разрешали. Но сейчас был исключительный случай. В лесу было тихо, в воздухе кружились снежинки. Погода была не летная.

Солдат нужно было срочно отогреть и обсушить, иначе батальон через час замерзнет и окоченеет. Утром на снегу будут лежать обледенелые трупы. Солдаты услышав, что можно развести костры, достали из саней топоры и пилы. Завизжали двуручные пилы, послышались глухие удары топоров, на землю стали падать целые деревья. Стволы разрезали на короткие бревна, в дело пошли сухие сучья. Лес сразу наполнился запахом хвои, смолистой древесины и теплым, живым запахом огня и дыма. В лесу между повозками и стволами деревьев запрыгали огни костров. И темные, неуклюжие фигуры солдат засуетились около.

Вот костры разгорелись, частый и беспорядочный стук топоров умолк, суета и беготня прекратились, солдаты привалились поближе к огню.

Кто сушил портянки, кто ватные штаны и шинели, а кто над огнем вертел свои валенки. Солдаты грели голые пятки, шевелили онемевшими пальцами, совали застылые руки в огонь. Некоторые, расторопные, подсушив свою обувку, грели бока подвалившись к костру. Едкий дым медленно полз и крутил, поднимаясь вверх. Потом он поворачивал к земле и заставлял измазанных в копоти солдат тереть глаза и вертеть головами. Дым резал глаза, на щеках появлялись слезы, он перехватывал дыхание, душил надрывным кашлем солдат. Но веселый огонь делал свое нужное дело. Он грел промокшую и озябшую на ветру солдатскую душу.

Дым не помеха. Главное лечь поближе к огню, так чтобы жар дошел до костей. Лежишь, а от тебя как от бака с грязным бельем идет во все стороны белый и тухлый пар. Приятно лежать в самой близи у огня!

И вот всех по очереди начинает обходить старшина. Он железной меркой плескает каждому в кружку положенные сто грамм водки, сует кусок черного хлеба. Тут нет ни толкотни, ни сутолоки. Здесь, как в купе вагона, у каждого свое лежачее место.

Вот дым завернул и пошел на лежащего слева соседа, тот поднимается, отдувается, машет руками. А у тебя жар играет каждым мускулом и ты дышишь чистым лесным воздухом налитым хвоей. Хочешь, грей живот и смотри на мигающие огоньки, хочешь, отвернись и тепло побежит по спине приятной истомой. А как только почуешь озноб и по спине побегут мурашки от холода, поворачивайся на бок и вертись у костра сколько тебе хочется. Лицом к костру — жарит лицо, глаза покраснели, поворачивайся спину прогреть. Подашься легонько к огню и чувствуешь, как теплая струя пойдет по самому позвонку. И от какого удовольствия и блажи закроешь глаза и хочется вздремнуть, а в глазах продолжают прыгать огоньки.

Важно, чтобы солдата в такой момент не вспугнули стуком котелка, хотя он его давно уже ждет. Ведь может какой нибудь дурак крикнуть нарочно:

— «Вставай братцы, кухня пришла!»

Еда и хлебово дело важное, из всех солдатских дел самое значительное, по важнее всякого сна.

Но если на самом деле кухня притопала, то вставай, пошевеливайся и не зевай. И чем раньше плеснут тебе в котелок, тем ночь покажется длинней и сон будет крепче. Спи себе, да спи! Ведь больше от старшины ничего не получишь. От этой мысли солдат успокаивается и начинает зевать. Зевает во весь рот, да так, что скулы трещат. Горячие угли не сразу остынут, засыпаешь в тепле, вот что приятно.

Но как говориться, хорошего без плохого не бывает. Не всем везет выспаться у костра. Найдутся умельцы, которые во время сна прожгут себе шинели или валенки. А валенки горят тихо и почти незаметно. Солдат думает вот хорошо, ноги в тепле. А валенки уже горят. Наступает момент, когда тлеющий огонь через портянку доходит до голой пятки и резанет ее как острым ножом. Вскочит солдат и уловит ноздрею запах горелой шерсти. Ткнет запятником в снег, а он еще больше обожгет паром ногу. Тут одно спасение быстро снимай сапог.

Утром, когда я стал обходить пулеметные роты, погорельцев набралось не мало. У двух валенки, у трех коленки на ватных штанах, у некоторых прогорели шапки, у других локти и полы шинелей. Но нашлись и спецы, которые ухитрились прожечь себе задницу в ватных штанах.

Из мокрого, обледенелого и продрогшего до костей войска, оно превратилось в закопченное, с прожженный дырами и пропитанное запахом пота и гари сборище. Но оно ожило телом и душой. И при всех досадных проженных прорехах повеселело и стало смеяться. Хохота и издевательств друг над другом было достаточно. А когда мимо солдат шествовал прикрывая рукой неудачник с прожженым задом, смеялись до слез, до хрипа, катались по снегу, колотили ногами лежа на спине.

— Жалко не видит Малечкин эту картину. Он бы приказал немедленно поставить этому солдату мыльную клизму! — сказал я и все схватились за животы и захлебываясь от смеха повалились на снег.

Мы заменили кой кому дырявые шинели и штаны, валенки, из которых наружу вываливались голые пальцы. Но на всех старых запасов не хватило. В обозе нашли старые списанные телогрейки, которыми на стоянках зимой укрывали лошадей. Все это порезали на куски и выдали каждому погорельцу как норму на заплатки. Им приказали поставить заплатки на дырявые зады, коленки, бока и локти.

После такой метаморфозы грязные, испачканные сажей, давно небритые пулеметчики стали походить больше на бездомных бродяг, чем на гвардейское войско.

Никто ни на кого не кричал и не читал морали. Все было естественно. Смех и ехидные замечания солдат были лучше всякой морали. Нужно и их понять. Они шли мокрые, в ледяных колодках, силы на исходе, добрались до леса, и уткнулись в костры, |зазевались, уснули, токова уж солдатская жизнь. Прожог дыру — пришивай заплатку, ходи как общипаный воробей.|

Утром после кормежки батальон подлатался, построился, вышел на дорогу и пошел в сторону передовой. До переднего края оставалось километров пять, шесть, не больше.

Если сказать обыденную фразу, что дивизия совершила марш, то за ней ничего, просто понятие. А тут вы представили живых людей. Солдаты пошатываясь, идут по дороге медленно переставляя ноги.

Для каждого переход и марш определяет свое содержание и понятие. Для одного он может быть легким в ковровых саночках, а для других при полной выкладке тяжелым и изнурительным.

Одни быстро катили по твердой земле в объезд на резвых рысаках, укрывшись с головой тулупом цигейковым мехом во внутрь. Им ни ветер, ни снег в лицо нипочем, так слегка пощипывает, вроде как одна приятность. Другие рангом пониже тряслись поджав ноги в деревенских розвальнях, подхлестывая и погоняя своих шустрых лошадок. Они тоже были укрыты бараньими тулупами, сидя спиной к ветру, покачивались на ходу. А те, на которых не было никаких рангов, которых считали на тысячи, шлепали по мокрому снегу в разводьях болот. Они были рады летевшему встречному снегу, потому, что ненцы не летали, и в лесу можно было разложить на ночевку огонь.

Я все время думаю, кто присвоил себе славу наших солдат, кто отодвинул в неизвестность те нечеловеческие жертвы и усилия, которые принесли своей Родине эти солдаты. Кто эти сытые и довольные? Знаете кто они? А нужно было бы знать!

Лес поредел, мы вышли на твердую, накатанную дорогу. Через некоторое время справа и слева стали попадаться заброшенные стоянки в лесу. Кругом из под снега торчали остатки негодного и брошенного военного имущества. Тут и там разбитые ящики из под снарядов и мин, цинки из под патрон. Из под снега выглядывали сломанные колеса телеги, разбитый передок армейской повозки, рваные солдатские сапоги и какое-то непонятное тряпье. На суку дерева висел противогаз и дырявый солдатский ботинок. Чуть дальше обрывки конской сбруи и куча почерневших от времени и солдатской кровьи бинтов.

Среди деревьев и сугробов были видны запорошенные снегом ровные площадки. Здесь когда-то стояли санитарные палатки.

Это была тыловая стоянка наших предшественников. Тылы их снялись и покинули лес, а передовые части еще стоят на передовой и ждут смены. Вон под деревом осталось несколько шалашей с порыжевшей хвоей, к ним вели засыпанные теперь снегом узкие тропинки. Словом не видя еще края леса, от которого мы должны будем свернуть вправо и пойти к передовой, мы видели, что топаем по прифронтовой полосе.

Здесь наверно стояла солдатская кухня, рядом с дорогой уголь и пахнущий сыростью пепел. Здесь же валялись заготовленные впрок дрова.

Мы шли и цепляли за корни деревьев ногами. Повсюду валялись обрывки телефонного провода и мотки колючей проволоки. Здесь среди хаоса и леса видны были глубокие воронки от бомб.

Дорога скатилась несколько вниз, а там дальше на самой опушке леса видны были лесные постройки рубленные из сырых бревен. Тут были склады, тут стояли повозки и коновязи. Не видя людей мы еще издали учуяли знакомый запах живого. И безошибочно определили, что не весь лес покинут, что здесь идет жизнь своим чередом. Запах жилья и дыма, людского и конского пота явственно доносило до нас слабым ветром.

Пройдя еще километра два, мы увидели, что здесь стоят тылы какого-то полка. Своих можно узнать по особым приметам. Вроде на всех шинели, шапки и валенки одинаковы. Но по тому как их носят повозочные, как на них примяты и напялены шапки, где они держат варежки за поясом или пазухой, по лошадям и по упряжкам, не зная в лицо своих тыловиков, мы сразу их узнаем. Подходишь поближе и сразу видны приплюснутые физиономии повозочных. Это сибиряки.

В боевых подразделениях у нас давно сменился и не раз солдатский состав. Сибиряков никого не осталось. А в обозах полков, чего им может сделается? Как были при лошадях, так и живут, слава богу. Война им хоть на двадцать лет.

Лес, где стояли тылы одного нашего полка был не на высоком месте. Копать землянки даже зимой здесь было бесполезным делом. Вода была близко под мерзлой коркой земли. Поэтому по дедовскому способу на поверхности земли ставили бревенчатые срубы и накрывали их плоскими крышами из бревен. Получалось вроде сарая, вроде теплушки. Бревна конопатили, мха было навалом, внутри ставили железные бочки с трубами и топили сколько каждому влезет. В срубах имелся узкий проход, завешанный куском палатки или мешковины. Люди входили и выходили, садились на возки и куда-то исчезали.

Между теплушками толкались солдаты, фыркали лошади, смотрели на людей и жевали сено. От куда-то выбился запах солдатской кухни. Запахло приятным запахом солдатского варева.

У тыловиков сейчас была серьезная работа. Они только что переехали. Им нужно было достроить склады, заготовить дров, подвести сено, вырыть колодцы и сделать многое другое, что требовала боевая обстановка.

Когда на переднем крае начнут убивать пехоту, у них наступит передых, а сейчас при полном комплекте полков у них самая тяжелая работа.

Каждый день передовая кроме кормежки требовала патроны, снаряды, лопаты, железные ломы, кирки и взрывчатку. Руками, схваченную морозом, землю не ковырнешь. Рыть окопы в мерзлой земле дело не плевое! Нужны боеприпасы, бензин для ночных светильников, километры телефонного провода, мотки колючей проволоки. Дивизия вставала в оборону. Она растянулась на десяток километров, сменив сразу несколько потрепанных в боях частей.

— Ваш майор Малечкин здесь! — крикнул часовой, когда мы проходили мимо него с повозками и пулеметами.

— Товарищ майор! Батальон подошел!

Майор Малечкин вышел из теплушки. Он улыбнулся и помахал мне рукой. По внешнему виду он вроде больше не болел.

Он был свой, как говорят, среди полкового начальства. С марша он уехал, когда заболел и теперь поджидал нас в тылах 45 гв.полка.

Нам предстояло выйти на передний край, где уже занимали оборону стрелковые роты. Тылы батальона вероятно останутся здесь, рядом с тылами полка, метров пятьсот от опушки леса 05.

Мы сделали короткую остановку, чтобы снять с повозок пулеметы, коробки с лентами, запасные стволы и патроны. Одна рота встанет на Бельскую дорогу, остальные уйдут соответственно по полкам. Рота Столярова останется пока в резерве дивизии и будет стоять здесь в лесу. Три роты в сопровождении связных ушли на дальний участок обороны. Рота Самохина осталась здесь, мне предстояло вывести и расположить ее на дороге.

Рота Столярова должна была заняться работами, чтобы оборудовать теплушки для наших тылов.

Самохин построил роту и мы пошли на Бельский большак. Впереди шел связной, я и командир роты. Было еще совсем светло, когда мы подошли к опушке леса. Впереди с опушки открывались бесконечные просторы и снежные бугры. Они небольшими террасами уходили куда-то вверх.

Оторвавшись от опушки мы сразу попали под бомбежку. Мы не слыхали и не видели откуда появились самолеты. На передовой где-то впереди слышались разрывы снарядов. Передовая звучала обычной перестрелкой.

Мы легли в снег. Сброшенные бомбы казалось летели именно в нас. Но когда они стали рваться, оказалось что они ушли далеко в сторону. Через некоторое время мы встали и медленно тронулись вперёд.

Снежные вершины бугров и высот были освещены солнцем. Из-за далеких высот послышался гул приближающихся снарядов. Дорога впереди покрылась всплесками взрывов. По другую сторону этого склона вниз на дорогу полетели линии трассирующих пуль. Активного боя на передней линии не было, это была обычная перестрелка.

Мы шли цепочкой друг за другом. По пути мы зашли в неглубокий овраг, легли в снег и стали ждать вечера.

Когда стало темнеть я вышел на дорогу, прошел несколько вперед и поднялся на бугор. Я хотел осмотреться кругом, чтобы представить себе кругом лежащую местность. Далекие холмы и господствующие высоты пропали из вида. Кругом чуть белеющий снег, а под ногами утоптанная солдатскими ногами твердая дорога. Она идет на передовую, вперед.

Командир роты Самохин вывел солдат на дорогу. Впереди пошли связные из стрелкового батальона, за ними я, потом Самохин с солдатами и сзади старшина роты с повозкой.

Кое где нам навстречу стали попадаться солдаты, |спешащие в тыл с передовой.|

Мы шли по дороге, поднимались на небольшие холмы, скатывались под горку и выходили на ровное место.

Но вот дорога уткнулась в поле ровного нетронутого снега, мы свернули в овраг по тропе и увидели людей, землянки подкопанные под скат обращенный на дорогу, стрелковые окопы и отдельные солдатские норы в земле.

Это был тот самый передний край, на котором поперек дороги стояла пехота. Впереди небольшое возвышение, а дальше, по ту сторону ровного снежного поля сидели немцы.

Взглядом можно было проследить нечеткие очертания дороги, укрытой снегом и уходящей вперед.

Солдаты остановились, опустили на землю стволы пулеметов, сбились в кучу, стояли курили и ждали дальнейших распоряжений. Над нашими головами то и дело посвистывали немецкие пули. Приятно слышать знакомый посвист пуль, когда стоишь в глубине оврага, дымишь махоркой, пританцовываешь от мороза, а они летят где-то выше.

По опыту мы знали, что развод пулеметов затянется на долго. Во-первых, для станковых пулеметов готовых ячеек на переднем крае не было. Нужно было выбрать места, копать мерзлую землю и долбить пулеметную ячейку.

Солдаты остались стоять в овраге, а мы с командиром стрелковой роты прошли по всему переднему краю. Мы добросовестно просмотрели его, переходя где ползком, где перебежками. Осмотрели внимательно нейтральную полосу, за которой находился немец. Огневые позиции немцев мы конечно не знали. Мы знали одно, что на большаке Белый—Духовщина, где стоят друг против друга сильные стороны, огневую мощь будет обеспечивать пулеметная рота. И особой активности в выявлении огневых точек противника нам пока не нужно было проявлять, огневую систему немцев нащупают сами пулеметчики.

Здесь в овраге на самой передовой, в отличии от полковых тылов, все приспосабливалось к местности. Чего здесь только не увидишь? Здесь и сутулые фигурки солдат, и торчащие чуть выше над краем оврага макушки наблюдателей, и утоптанное дно оврага, где можно не боясь немецких пуль походить взад вперед и размять ноги, и выкурить не прячась, свернутую из газеты цигарку из махрятины. Здесь солдатам раздавали хлебово, рубили топором на порции хлеб. Здесь от норы к норе шныряли чем-то озабоченные солдатики. А вон черная дыра в земле, завешенная куском распоротого мешка — это вход в землянку командира стрелковой роты. В ней спал он и командиры взводов всех званий и степеней. Теперь стрелкам будет веселей — пришла целая орава пулеметчиков. Командир пулеметной роты лейтенант Самохин со взводными временно поживет у стрелков, а завтра с рассвета начнет копать для себя блиндаж.

Сейчас важно тихо и незаметно влезть в оборону, расставить пулеметы и постепенно закапаться в землю. Если немец заметит движение, он может подумать, что славяне накапливаются для атаки. Немец откроет огонь, — будут напрасные потери. Смена на переднем крае и ввод свежих сил самое ответственное дело.

— Лейтенант! — спросил я командира стрелковой роты, — Давно появилась немецкая авиация?

— Нет, всего второй день!

Видно немцы заметили передвижение по лесным дорогам, хождение солдат по передовой. Прошло два дня, как стрелки сменили части Соломатина. Теперь и нам предстояло приспособиться к новому месту на передовой.

Мы притащили с собой небольшую санитарную палатку, ее поставили в овраге для отдыха пулеметчикам, пока они вроются в землю.

Старшина и повозочный ушли по дороге назад, чтобы к утру на лошади доставить сюда пищу. Теперь они знали как проехать и где находиться их рота.

Я наметил где должны были стоять пулеметы и велел командиру роты развести расчеты на места. Я сел в сугроб, позвал своего ординарца, велел ему достать пачку махорки и мы закурили.

Я сидел, пускал крепкий дым и думал. Немец неспроста пустил сюда авиацию и два дня подряд бомбит. Немцы всегда свои атаки начинают после обработки о воздуха. Два дня назад была не летная погода, теперь светило солнце и они вырвались на простор. Где они могут ударить? Здесь, вдоль дороги или на одной из тех высот, куда мне завтра предстояло идти?

Здесь дорога, справа лес, по которому мы пришли. Слева высоты, на которых сидят немцы. Часть высот была в наших руках. Немец не пойдет вести наступление вдоль дороги с открытым флангом, он может получить удар из болота, хотя вдоль опушки леса у нас не было ни артиллерии, ни резерва солдат. Немцы предполагают что вдоль опушки у нас идет сплошная линия обороны. И с утра до вечера бомбят опушку леса. Завтра мне придется пойти на высоты. Отвести туда пулеметную роту.

Я сидел в овраге на Бельском большаке, курил, ждал когда все пулеметы будут собранны и проверены в стрельбе. Я по голосу различал где какая может быть неисправность.

Мы прошли по всей линии обороны с Самохиным, ползали по глубокому снегу, выбирались на гребень, осматривали впереди лежащую местность, говорили с командирами взводов, с сержантами — командирами расчетов, с наводчиками, заряжающими и солдатами — подносчиками патрон. После этого я ушел в тыл.

По дороге вместе с нами шли полковые телефонисты. С переднего края вообще старались не ходить в одиночку. Человек мог попасть под пулеметный обстрел и остаться лежать в снегу истекая кровью.

Вскоре мы добрались до тылов батальона. Я доложил майору Малечкину, что рота Самохина встала в оборону на дороге. Он поехал с докладом в дивизию, а я забрался в сани, укрылся брезентом и лег спать. Завтра перед рассветом мне предстояло вести на высоты другую роту.

Майор вернулся часа через два и разбудил меня:

— Быстро поднимай роту! — сказал он.

— Через два часа приказано быть на месте!

Стрелковая рота на стыке полков, расположенная на скатах высоты 245 после массированного удара артиллерии подверглась танковой атаке противника. В результате удара стрелковая рота понесла большие потери. В обороне дивизии образовался прорыв. Командир дивизии Добровольский приказал немедленно вывести на склоны высоты пулеметную роту с двумя противотанковыми пушками.

— Давай бери роту и веди ее на высоту.

Майор достал карту и показал мне место, где мы должны будем занять оборону.

— Отметка на карте сверена с противотанковым дивизионом. Пушки подойдут на рубеж самостоятельно, ты их не жди.

Пулеметчики были подняты по тревоге. Командир роты старший лейтенант Столяров строил своих солдат на дороге. После того, как солдатам зачитали приказ, мы вывели роту и пошли по снежной дороге.

В лесу было совсем темно. Когда мы дошли до опушки леса мы увидели чистое ночное небо, обсыпанное бесконечным количеством звезд. День обещал быть солнечным, а погода летной. Отойдя от опушки леса с километр мы увидели батальонную землянку торчащую под снегом несколько в стороне от тропы. До переднего края, подумал я, еще километра два три. Успеем затемно выдвинуться на исходное положение?

Командир роты, старший лейтенант Столяров был обстрелянный офицер. Солдатскую службу и технику он знал, но не любил по карте на местности разбираться. Он имел небольшое образование и сам признавался в этом.

— А чего стесняться! — говорил он, — Вон в полках сидят капитаны, дай бог имеют четыре класса церковно-приходской! Они конечно куражатся перед нами, делают умный и серьезный вид, копни его по карте, он сделает вид, что ему заниматься этим делом некогда. Даже выступить перед строем солдат без бумажки не научились. Профаны и все!

Если Столяров по-хорошему и честно признался, что не сможет вывести роту по снежным буграм в указанную точку, то майор Малечкин делал при этом умный и сосредоточенный вид.

— Я не выйду точно на место ! — сказал Столяров.

— Ничего! — ответил Малечкин, — Начальник штаба тебя туда выведет.

— Вот точка на карте. Я ее перенес с карты штаба дивизии. Бери азимут по компасу и топай напрямую!

— А где мы стоим?

— Ну брат! Это уж ты должен сам сообразить!

Столяров был дотошным командиром, он не переставал задавать вопросы майору.

— Ладно кончай свою болтовню! Есть приказ дивизии и ты с ротой должен выйти куда надо. И потом, чего ты здесь разглагольствуешь? Тебя поведет начальник штаба! Он как-нибудь найдет куда тебе нужно идти! Кончай разговоры!

Столяров посмотрел на меня и сразу успокоился. А я заглянул в карту майора и попросил его собственной рукой поставить точку на моей карте, куда нужно было роту вести.

— Это для порядка! — добавил я, — если с отметкой будет какая ошибка, то чтобы потом мне не вешали лапшу на шею.

Майор охотно нарисовал мне жирный кружочек и провел дугу, в направлении которой пулеметная рота должна занять оборону. Отступив немного в сторону, он поставил дату и время выхода роты на рубеж.

Когда я взглянул на карту Малечкина, понял, что сам Малечкин роту на место не привел бы. Собственную стоянку, где находился обоз батальона, он отметил с ошибкой в два с лишним километра.

Я ему ничего не сказал, я видел, что Столяров в него сразу же вцепится. Вернусь назад, потом с ним вдвоем разберемся.

В лесном массиве все одинаково и однообразно, зацепиться глазами за характерный объект на местности незачто. Майор, вероятно, взял за ориентир небольшую поляну, которая проглядывала за постройками тылов полка. Я же за привязку взял изгиб дороги, по которой водил пулеметную роту на Бельский большак. От этой точки на дороге я посчитал обратное расстояние. Они не могли сидя в лесу правильно взять отправную точку. Меня удивило другое. Когда я был командиром роты меня никто не водил на передовую. Во время наступления я сам ориентировался на местности. А здесь одни прикидывались умниками, а другие, как Столяров откровенно непонимающими профанами. Столяров, тот откровенно волновался и переживал, а майор втирал ему очки.

— Послушай майор! Отойдем в сторонку! — сказал я вмешавшись в разговор.

— Я пришел в батальон с передка. Никогда ни перед самым плохим солдатом не лицемерил. Все что ты пытаешься ему здесь внушить, для меня слишком прозрачно. Зачем ты наводишь тень на плетень? В топографии ты не уверен и всегда чего-то боишься или совсем не хрена в ней не понимаешь.

Если нужно посадить роту в назначенное место, я могу это сделать с ошибкой в десять — двадцать метров. Но скажи об этом прямо. Зачем человеку голову морочить? Он все равно тебя не поймет.

И потом, на кой черт я должен за полковых начальников работать. У них в полку прорвало оборону, пусть присылают офицера, забирают роту и ведут ее на высоту. У меня есть обязанности по штабу, а я бегаю с поручениями как посыльной. Получается смешно. Я должен пойти к командиру роты и напомнить ему, чтобы он не забыл поесть и поспать. У нас майор должно быть полное понимание, в темную воевать нельзя. Я готов сделать все и в любых условиях, но ты должен со мной быть откровенным, иначе тогда подучиться срыв. Ты знаешь, что я передовой не боюсь. Я даже буду скучать сидя за бумагами. Но не делай из меня безучастного связного. Я по характеру не уживчив, когда мною начинают помыкать.

— Все! Договорились — ответил майор.

И с того дня у нас установились дружеские и нормальные отношения. Малечкин перестал куражиться передо мной.

Мы вышли по тропинке из леса. Солдаты сильно растянулись. При переходе это не имеет значения. Вот мы пересекли большак. По ту сторону большака протоптанных тропинок не было. Мне нужно было выбрать направление по снегу.

Вся рота была одета в новые маскхалаты, кожухи пулеметов были замотаны чистыми бинтами. Мы не хотели подвергать солдат неожиданным обстрелам, мы выбирали обратные скаты и придерживались низинок.

Мы поднимались все выше, обходя открытые места и избегая пряного обзора со стороны немцев. Белое пространство медленно уходило назад. Покрытые снегом поля и бугры меняли свое очертание.

Я иногда останавливал роту, выходил по нехоженому снегу вперед, поднимался на гребни и перевалы высот и осматривал впереди лежащую местность. Я проверял наш путь и заданное направление, по которому нам нужно было идти.

Каждый раз, когда я смотрел в открытое пространство, картина снежных высот представлялась в совершенно новом виде. Только гребни дальних высот, где сидели немцы, неподвижно белели, освещенные утренним солнцем. По их размытому очерку и не очень четкому горизонту я проверял и сличал с картой свое место нахождения.

Кое-где на снегу стали попадаться черные воронки от снарядов и бомб. По свежим следам обстрела можно было заключить, что передовая была недалеко.

Вот на нашем пути попалась утоптанная тропа, уходящая куда-то вправо. Узкая, извилистая стежка петляла куда-то в сторону. Куда она вела? Где она брала начало? По ней можно уйти совсем в другую сторону.

Все пути к передовой обычно жмутся в низины, идут вдоль кустов, петляют в складках местности. Их прокладывают методом проб и ошибок. Солдаты стараются не попасть под прямой обстрел и эти тропы иногда кружат окольным путем, чтобы подобраться к передовой. Но сколько они не петляли по складкам местности, они выползали на снежные перевалы, на прямую видимость, здесь солдаты и попадали под огонь.

Знаю по себе, когда приходиться преодолевать открытое место. Каждую секунду ждешь встречного выстрела, очереди из пулемета, или минометного обстрела.

Вот и наша лощина кончилась. Впереди бугор, который нам нужно преодолеть. Мы были все одеты в чистые маскхалаты. При переходе открытого места я приказал не махать руками, идти медленно, пригнувшись к земле. Но солнечный свет выхватил наши фигуры светлыми пятнами на фоне снега, и немцы заметили нас, когда половина роты перешла перевал.

Несколько разрывов мин последовали тут же. Я крикнул остальным, чтобы перебежкой преодолели высоту. Мы скрылись в лощину, но немец продолжал обстреливать нас не видя. Он пускал одиночные мины то туда, то сюда. Едва мы поднялись на очередную седловину, немецкий минометчик стал нас обкладывать минами со всех сторон. Разрывы мин следовали чаще и ближе. В любую секунду мина могла разорваться у кого-нибудь в ногах.

Немец бьет, а мне нужно следить за местностью, чтобы не сбиться с пути. Когда идешь, нужно все время держать в голове весь маршрут. Важно не потерять нить, начальную и конечную точку в пространстве, учесть все извилины, углы и повороты. А тут по мозгам бьет миномет.

При близких разрывах мин солдаты лезут на край лощины. А что это даст? Мина может ударить и там, по самому краю.

Мы ложимся и ждем. Что будет дальше? Разрывы мин уходят в перед. Кругом все бело и голо. Миномет вскидывает снег впереди. Сколько не лежи, нужно вставать.

|Мысленно я нацелился на избранную точку местности.| Крупномасштабной карты у меня нет. Местность зимой принимает новые, совсем другие очертания. Дороги и ручьи, овраги и низины, засыпанные снегом, перестают быть характерными ориентирами. Сличать карту с голой бугристой местностью дело не легкое. А тут еще бьет миномет. Каждый взрыв отвлекает и сбивает с мысли.

Выйти по карте в намеченную точку в открытом, заснеженном пространстве не так-то просто. На протяжении всего вертлявого пути нужно выдержать точно взятое направление.

Я иду впереди, за мной следует мой ординарец |Ваня| Парамошкин*, Столяров метров в двадцати сзади ведет своих солдат по нашим следам.

По моим расчетам где-то впереди за перевалом должен находиться наш исходный рубеж. Через некоторое время рота выходит на рубеж. Солдаты ложатся в снег. Они довольны что здесь не стреляют. Ошибка в расстоянии может быть не более двадцати метров. Я беру азимуты вершин высот. Сюда на этот рубеж должны подойти артиллеристы. Где их теперь искать? Может где рядом сидят.

Я зову ординарца и мы идем назад по снежным холмам. Артиллеристы без нас на исходный рубеж не пойду. Мы лезем по глубокому снегу с перевала на перевал и ни где никаких свежих следов. Они с двумя пушками сидят где-то в сугробах.

Им и нам отдан приказ. Все остальное мы должны сделать сами. Никто нас за руку навстречу друг другу не поведет. Ошибка в расстоянии при выходе с двух сторон может составить и не один километр.

Поднявшись еще на один бугор, замечаю впереди сизый дым от костра. Мы ходим, ищем их битый час по буграм, а они развели костер и греются в низине.

Подхожу ближе, заглядываю в снежный овраг, повсюду вдоль него копошатся люди. Отдельные кучки солдат. Две пушки. Зеленые ящики со снарядами валяются на снегу. Два небольших костра, у которых сидят солдаты.

Спускаемся по снежному скату, на нас никто не обращает внимания. |Как будто нас вовсе нет или мы свои. Повсюду в низине сидят и стоят одетые в маскхалаты солдаты.|

Передков и лошадей около пушек нет. Их отцепили и отогнали в сторону. Артиллеристы при выходе на рубежи стараются всегда рассредоточится. В этом они молодцы!

|Солдаты в низине болтались без дела. Одни ходили размахивая руками. Другие сидели на корточках у костра. Таяли снег в котелках, для чая.|

Костры на фронте вообще разводить не разрешали. А здесь вблизи передовой солдаты были себе хозяева. Засечет ненец дым, ударит по огню, им же самим и достанутся мины. Причем здесь начальство. Оно сидит в лесу, а здесь передовая.

На передовой эти вопросы решали просто — разводили костер, отходили в сторону, и если немец по костру не стрелял, шли гурьбой, садились к огню, сушились, грелись, курили и чай кипятили.

Я подошел к группе солдат сидевших около снарядных ящиков. Они резались в карты. Играли четверо, остальные смотрели. Кто молчал, кто |подначивал| поделдыкивал, а кто давал деловые советы. Им сейчас было не до нас, ни до немцев и ни до войны. Их внимание было сосредоточено на картах, они были заняты исключительно важным делом. Я посмотрел на них и решил сам отыскать, кто среди них лейтенант — командир батареи.

Все они были одеты в белые маскхалаты, на головы накинуты капюшоны, поверх шапок каски, знаков различия не видать.

Я сел рядом с солдатом сидевшем поодаль от группы, достал кисет, свернул папироску и прикурил.

— Командир батареи вон тот, что сидит растопыря ноги?

— Он самый! — ответил солдат.

— Я, я! — Командир батареи!

— Вы от пулеметчиков? За нами пришли?

— Ну чего ты сидишь? Ходи! Твой ход! — обратился он к игравшему в карты солдату. И посмотрев в мою сторону добавил:

— Покури! Я сейчас!

Но не дождавшись конца игры, он бросил карты, поднялся и подошел ко мне. Мы поздоровались. Фамилию лейтенанта я не запомнил.

— А пулеметная рота где?

— Пулеметчики впереди. Метрах в трехстах отсюда. На исходном рубеже в снегу лежат. Вас ожидаем!

— Пушки сейчас тащить нельзя! — ответил лейтенант, — Слишком светло!

— Возьми связных и пойдем к пулеметчикам. Там на месте все и решим. Где пушки ставить, где пулеметы в снегу окапывать! — сказал я.

Я хотел еще что-то сказать, но в это время услышал гул немецкой авиации. Самолетов была целая группа. Они шли вдоль линии фронта в направлении нас. Зениток у нал на переднем крае не было. Истребители наши не летали. Немцы были хозяевами в небе.

Самолеты переваливаясь с крыла на крыло бросали бомбы и постреливали из пулеметов. Никто никаких команд солдатам не подавал. Вот самолеты вышли на нашу лощину и от серебристых крыльев оторвались черные бомбы. Каждый видел куда они падают. Солдаты шарахнулись в разные стороны и мгновенно уткнулись лицом в рыхлый снег. Теперь каждый ждал своей собственной бомбы. С десяток бомб неслось сверху в лощину. Десяток взрывов взметнулось над снегом и все кругом заволокло белой пылью. Самолеты сбросили бомбы, отработали и отвернули в сторону.

Когда смотришь снизу на летящие бомбы, точно не скажешь куда они именно ткнутся. Кажется, что они летят именно в тебя. Хотя можно и в такой момент определить их направление. Нужно только заметить, где находиться нос и хвост самолета, который бомбит. Если они на одной линии с тобой, то нужно немедленно рывком уйти куда-либо в сторону.

Снег и куски мерзлой земли взметнулись в грохоте еще раз. Мы дрогнулись телом и замерли приготовясь к смерти. Но вот тишина и гул самолетов уже в стороне.

Время зимой бежит очень быстро. Не успел оглянуться — уже вечереет! Не знаю, видели немецкие летчики припавших к земле людей. Мы поднялись на ноги и огляделись.

Пушки стояли целы. Раненых и убитых не было.

Только что эти солдатики резались в картишки, сидели на снарядных ящиках и посмеивались промеж собой, а теперь лица у них были вытянуты и от пережитого страха угрюмы. Они никак не могут осмыслить убиты они или остались живы?

— Подумаешь бомбежка! — скажет иной кто сидит в лесу.

— Побухало! Погремело! И никого не убило!

Но если бы этот иной прилег рядом с солдатом, когда на него сверху сыпались бомбы! Он бы узнал — убьет его прямым попаданием или нет? Попытался бы пережить вместе о солдатом завывание летящих к земле бомб.

Мы все смертны, все когда-то подойдем к своей последней черте. Но мы думали, почему человек хочет жить, хочет, чтобы это случилось не сейчас, не сегодня, а потом, после, когда-нибудь потом!

Одному судьбой дана долгая жизнь, а он хныкает. Другой знает, что конец близок и с сожалением смотрит на мерцание серого дня. Это и есть его последняя отрада жизни и надежда. Что поделаешь, когда большего не дано. Это последнее и малое стало так ценно и дорого. Обидно до слез, что среди серого дня приходится умирать.

Солдат лежит вдавив свое тело в сугроб, а сверху усыплятся бомбы. Они ревут и все живое ждет последнего вздоха. Это надо пережить, почувствовать каждой жилкой, натянутой и налитой теплой алой кровью.

У кого нет сомнений, кто легко, не задумываясь, судит о бомбежке, тому не мешает однажды сделать над собой усилие и представить только один кошмар. Один из тех, тысяч, которых пришлось пережить солдату на войне. И именно такой, когда у человека застывает кровь в жилах от страха, когда перехватывает дыхание, когда мороз по коже от позвонка и до затылка ползет. Не все с простых слов способны представить переживания человека. Но это быстро проходит, когда опасность ушла.

Сейчас я лежу на больничной койке, пишу, тороплюсь, зачеркиваю и снова пишу. В палату заходят люди. Они с любопытством посматривают в мою сторону и удивляются:

— Сколько можно писать!
Другие спрашивают меня:

— Что вы все время пишите?

— Мемуары, знаете, надоели всем! Там одни восхваления, сплошные победы и крики ура!

— Я пишу письма о смерти. Я пишу о тех, кто на моих глазах умирал.

— Письма с того света! Вам это не понятно? Да! Вы этого не пережили! Вам этого не понять! Что поделаешь — добавляю я. А сам думаю.

Царь хотел, чтобы солдаты отдавали жизнь за царя. Все хотят чужой кровью свои дела поправить. А мы за что воюем? За русскую землю! За наш свободный народ. Но перед смертью всегда нужно разобраться за кого ты стоишь.

|Вернемся к бомбежке.

После рева и грохота в висках стучит. Сердце куда-то торопится.|

Но вот бомбежка кончилась. Грохота нет. Он прошел, как шелест листвы. Встаешь и ни каких ощущений. Мало-помалу начинаешь понимать, что ты остался жив. Идешь по снегу вперед, запнулся за труп, нагибаешься, смотришь, это не тот солдат что сидел с тобою рядом, у которого ты прикурил. Мертвый лежит на спине. Глаза у него открыты. Перешагиваю труп, делаю два шага, передо мной пожилой солдат. Лежит на боку. Ему осколком оторвало руку. Он скулит придерживая ее.

Дальше несколько оглушенных. Они сидят в снегу, крутят головой, после тупого удара. Что это за жизнь? То умирай, то воскресай! Вот так всю войну! Что там Христос! Я сам воскресал не одну тысячу раз. И каждый раз снова. Пора и меня записывать в святые!

Живой человек переносит раны с болью и стонами. А смерть легка, она безболезненна! Она коснулась тебя, и ты потерял сознание. За сотую долю секунды увидишь вспышки цветистой радуги, а потом сверху навалится беспросветный черный бархат и наступит бесконечность. Я однажды видел его. Вот когда ты познаешь истину. Вот когда ты постигнешь бесконечность.

Морозный колючий снег хлещет тебе в лицо. На ресницах налип белый иней. Постепенно начинаешь ощущать озноб и холод. Медленно оживаешь. В нос ударяет едкий запах взрывчатки. Ни боли, ни крови, только чувствуешь, что вши грызут. Вот так постепенно возвращается к тебе сознание.

Закусишь зубами варежку, сдернешь её с руки, засунешь руку за пазуху, поскребешь, погоняешь вшей и считай, что ты жив и тебе стало легче. Вот так наверно и Христос наш воскрес!

Сядешь в рыхлый сугроб, вдавишь его под собой, оторвёшь от газеты листок для закрутки, разровняешь щепоть махорки, завернёшь, послюнявишь газетный край, чтобы прилип, затянешься голубым дымком и выпустишь его через ноздри. Хорошо!

Тебе говорят что-то, кричат даже, а ты сидишь, дымишь махоркой и не |хрена| не слышешь. Тебя оглушило немного. Вот так и приходишь в себя после бомбежки.

То, что тебя оглушило и ты получил контузию, то это ровно ничего! На это не обращай особого внимания. А кто здесь не контуженный, если не раз и не два бывал под бомбежкой? Все здесь на передке трехнутые, пристукнутые и контуженные. Умные люди на передовой не сидят. Они при орденах и медалях в тылах полка ходят. А если с такой контузией эвакуировать на лечение в тыл, тогда кто будет воевать?

Контуженный это тот, у которого изо рта кровь течет, из ушей и из носа хлещет, руки и ноги отнялись. А ты такой контуженный, как я по их мнению просто пристукнутый.

Вы получили приказ закрыть в обороне брешь! Дали две пушки и четыре пулемета, вот вы и действуйте! Командир дивизии провёл на карте красную черту. Считает дыра заткнута. А они сидят в снегу и ни как не очухаются.

У немцев отличная связь. Возможно, что самолёт пролетая сообщил на землю координаты нашей лощины. Не успели мы придти в себя, как по лощине ударил миномет.

Огонь он вел вслепую. Но нам от этого было не легче. Вот несколько мин рядом брызнуло снегом, оставив на земле вонючий след черного дыма. Миномет прошелся по лощине взад и вперед. Солдаты затаились. Но вот стало темнеть. Миномет пустил еще две мины и прекратил стрельбу.

Один солдат сидел, растопырив ноги и опершись руками в снег. |Голову он откинул несколько назад и| смотрел куда-то в небо. Солдата толкнули, он замотал головой. Этот жив.

Вечер надвинулся как-то сразу. Командир батареи послал за упряжками. До рубежа оставалось немного. Вот и гряда, на которой должны окопаться в снегу пулеметчики.

Через ложбину напротив должны быть немцы. Хоть бы пустили ракету или очередь трассирующих! Все было бы ясно, где они тут сидят!

|Пулеметчиков развели, место для пушек оставили в середине.| Вскоре лошади подтащили пушки. Лошадей отцепили, пушки развернули, обкопали снежным бруствером.

Я, Столяров и лейтенант артиллерист обговорили план обороны. Наметили сектора обстрела и взаимодействие на случай появления пехоты и танков противника.

— Завтра, я постараюсь добиться, чтобы вам прислали саперов и взрывчатку, — сказал я.

— В снегу не усидишь! Против танков нужно зарываться в мерзлую землю!

— Не понимаю одного! В дивизии прекрасно знают, что с этого нужно начинать. Саперы без дела сидят в лесу. А людей против танков сажают прямо на снег.

|Попарщавшись,| я позвал ординарца. Столяров посмотрел мне в глаза. Тоскливо и с натянутой улыбкой он сказал мне:

— Может останешься до завтра? Явишься к Малечкину, он тебя опять куда-нибудь пошлет. А нам здесь поможешь во всем разобраться.

— Нет Столяров не могу! Малечкин ждет меня! Наказывал поскорей вернуться. В дивизии требуют его доклада. Им тоже нужно в армию сообщить, что участок закрыт, прорыв ликвидирован. Майор Малечкин должен сегодня явиться с докладом в дивизию. Пару дней подожди. Освобожусь, — обязательно встретимся!

Но со Столяровым мне не пришлось больше встретиться. Позиции роты были атакованы. Немецкие танки подошли к ним вплотную с двух сторон. Люди, пулеметы и пушки были в упор расстреляны. Бежать по глубокому снегу было некуда. Да и куда убежишь? Танки стояли и били в упор. В довершение всего, наши видя что танки могут прорваться в глубину обороны, ударили из реактивных установок. Немецкие танки попятились назад, а раненные на снегу были добиты.

Из всей роты живыми выбрались трое солдат. Они, получив ранения, пролежали до ночи среди убитых и выбрались к своим.

Попав на перевязку, они рассказали о том, что случилось. Столяров был убит из танка в упор, солдаты были расстреляны из танковых пулеметов 06.

Вот как бывает! Ночью пулеметная рота с двумя пушками и пулеметами вышла на рубеж, а утром, когда рассвело, ни людей, ни пулеметов не стало.

Я спросил Малечкина, — Почему по танкам не ударили сразу, пока они ползли к рубежу? Потом наверно стали искать виновных?

— Нет! — ответил Малечкин.

— В дивизии проморгали?

— Да, нет! Тут другое!

— Как это понимать?

— А так! Если бы двумя пушками остановили танки, то ракетами не стали бы стрелять. В этом все и дело!

— Ну, и ну! — промычал я. Второй год воюю, а истину войны до сих пор не усвоил. Подумаешь полсотни солдат, когда ракет не хватает.

Через два дня я получил персональный приказ отправиться в расположение 45-го гв.полка, на передний край, где стояла наша пулеметная рота на дороге Белый—Причиотое. Приказ передал мне майор Малечкин и у меня с ним по этому поводу состоялся разговор:

— Комбат Белов просил, чтобы ты находился у него на КП батальона. Командир сорок пятого лично ездил в дивизию и добился от начальника штаба такого распоряжения.

— Рота Столярова погибла. Теперь все они в штаны наложили.

— Ничего другого сделать для тебя не могу! Понимаешь — поздно! Я бессилен!

— Я понимаю майор, что меня суют туда, как затычку. Комбат сам всего боится. Я за него должен там порядок наводить? Получил пулеметную роту — пусть сам организует систему огня. Он что? Не может сообразить где поставить пулеметы? Как организовать систему огня? Где отрыть для пулеметов окопы? Сколько нужно взрывчатки, чтобы мерзлую землю взорвать? Что-то у нас за комбаты пошли? Ничего не знают, ничего не умеют! Боевой приказ на оборону получили они. У них там целый штаб умников. А я, — зачем им нужен?

Знаю я этого бывшего учителя начальных классов Белова и его зама Грязнова. На одном пробы негде ставить, а другой отъявленный трус, известный на всю дивизию.

— Я конечно пойду туда, коль есть распоряжение дивизии. Знаю почему они хотят, чтобы я сидел на дороге. Но что я смогу там сделать, если мне там никто не подчинен? Артиллеристы сами по себе. Стрелки в подчинении комбата. Всю оборону я должен взвалить на пулеметчиков?

— Зря ты старший лейтенант кипятишься. Я не знал, что у тебя в сорок пятом полку были стычки и неприятности. Посиди у комбата недельку. Страсти пройдут, все уляжется. Я тебя отзову.

— Твою работу по штабу будет вести писарь под моим наблюдением. А ты отправляйся. Нам нельзя сейчас портить отношения со штабом дивизии.

Я встал с широкой лавки, на которой сидел, мне стало жарко и душно. Я вышел на воздух и закурил.

— Да! — подумал я. Они хотят мне повесить на шею свой участок обороны. |Какая-то здесь мышиная возня? Хотят жар загребать чужими руками.| Приду на КП, лягу на нары, сделаю вид, что они добились своего.

Я разыскал на кухне своего ординарца, он сидел и беседовал со старшиной. Старшина налил мне в котелок черпак мутного хлебова и протянул кусок оттаянного черного хлеба.

— Товарищ старший лейтенант надо поесть! Вы сядьте вот здесь на дрова и спокойно поешьте! А я буду собираться. Я вас подвезу до передовой.

— Как в роте с кормежкой сейчас? — спросил я старшину.

— Никто из ребят сейчас не в обиде. Сегодня порции больше. Остались продукты от погибшей роты. Так что солдаты сейчас довольны.

— Печально! Но с едой повезло!

— Кормежку на нас с ординарцем будешь завозить на КП, в батальон. Мы наверно будем сидеть там всю эту неделю.

— Ну, что удалец! Поел, попил, швык и полетел! Иди собирайся!

— Нам с тобой сначала надо в пулеметную роту зайти.

Ординарец набил диск автомата патронами, положил в мешок пару гранат раздельно с запалами, и пошел в зад саней стуча пустым котелком по оглобле.

Сначала нужно заехать в пулеметную роту, побывать в пулеметных расчетах, посмотреть как устроились и живут там солдаты. Переговорю обо всем с командиром роты Самохиным, а потом покажусь и на батальонном КП.

У комбата Белова был определенный заскок. Он имел привычку разговаривать с подчиненными нагло и высокомерно. Перед начальством он у всех навиду гнул свой хребет, боязливо дрожал, находился, так сказать, в божьем страхе. Ничего он так не боялся, как недовольного взгляда командира полка.

— Этот, — говорил командир полка, — будет землю рыть рогами, если я прикажу или рыкну.

— Бестолков, но старателен!

Вернувшись из роты, мы дошли с ординарцем до батальонной землянки, отдернули занавеску и ввалились во внутрь.

На столе стояла сплющенная снарядная гильза. От нее к потолку шел мигающий, яркий свет. Комбат сидел на лавке заложив ногу на ногу, подергивая носком начищенного до блеска хромового сапога.

Он считал, что блеск начищенных сапог положительно действует на психику подчиненных. Связные, посыльные, телефонисты сидевшие в блиндаже были обшарканы и замусолены. А он в сияющих до блеска сапогах на фоне их выглядел по генеральски.

На дорогах и в поле снег и зима. Когда Белов с дороги заходил в блиндаж, он садился на нары, выставлял вперед ноги и ординарец стаскивал с него валяные сапоги, ставил их сушить и подавал носки и начищенные хромовые сапоги.

Блиндаж был просторным. Его когда-то построили немецкие саперы. По середине блиндажа висела железная печка с регулятором для поддува воздуха при горении. В углу стоял деревянный стол. Вдоль стены — широкая струганная лавка. По другую сторону блиндажа были оборудованы и покрыты соломой просторные нары. Над головой потолок из толстых, в обхват, сосновых бревен. Над блиндажом был в четыре наката потолок.

Увидев меня комбат велел телефонисту соединить его с пятой стрелковой ротой.

Пятая рота! — вспомнил я. Я глубоко вздохнул. У меня даже екнуло сердце. Когда-то я начинал здесь служить и именно в этой пятой! Теперь, от той пятой, никого не осталось. Остался только номер один.

Закинув ногу на ногу и держа телефонную трубку в руке, комбат орал на командира роты зычным голосом.

— Ты слышь! — кричал он ему.

— Намордник для тебя припас!

— Что, что? Окромя маво приказа ты совсем без понятия!

— Ты меня понял, чего я тебе говорю? Чего молчишь? Я за вас должон думать? Сниму с роты! Слышь! Все забываю, как твоя фамилия!

Я подошел к столу, сел на лавку. Комбат бросил трубку, театрально всплеснул руками, как будто только что увидел меня. Он посмотрел на меня вскинув бровью. Вот мол и ты голубчик по моему настоянию явился сюда! Взглянул решительно, но тут же спохватился.

— Здравствуй старший лейтенант!

— Привет! — ответил я.

— Слушай не сердись! Ты нужен здесь для общего дела. Я просил командира полка, чтобы он поехал в дивизию и договорился на счет тебя.

— Хотел, чтобы ты был здесь без всякого приказного порядка.

Я посмотрел на него с улыбкой и ухмыльнулся.

— Ты согласен? |Давай по рукам!|

Сидевшие в блиндаже солдаты переглянулись. |Они никогда не видели, чтобы с их комбатом [младшие по званию] разговаривали так наравных.|

— Вот наша лежанка, — показывая на нары, добавил он, — выбирай себе место и устраивайся на ночь.

— Если на счет харчей, то не сомневайся. У меня есть личные запасы.

— Ординарец мой нас всегда накормит.

— А сейчас для встречи нужно выпить пожалуй!

— Нука организуй нам по маленькой! И сала нарезать не забудь!

— Режь, режь! Не жидись! Знаю я вас, снабженцев. Вы народ прижимистый!

— Давай выворачивай, вываливай из мешка!

— У меня к старшему лейтенанту важное дело.

Шустрый солдатик достал сковороду бросил на нее сало и куски конины. Через некоторое время сковородка зашипела, и в воздухе распространился запах жареного мяса.

— У меня к тебе дело! Организуй систему огня! Чтобы немец сюда не сунулся. Ты мастер на всякие штучки. Говорят ты танки пулеметами держал. Ты в этом деле разбираешься. Артиллеристы темнят. Сделай доброе дело!

— Посмотрим! — сказал я. Нужно сначала все посмотреть, продумать все мелочи. Сразу ответа дать не могу.

— Не можешь и не надо! Давай сначала выпьем.

— На счет артиллеристов я тебе скажу, за батальонный участок обороны они отвечают тоже. Они пушки на передний край не желают ставить. Говорят, что плохой обзор.

— Вы, что нас инспектировать собираетесь? — спросил не поднимая головы лежавший на нарах командир батареи.

— Лежи, лежи! Старший лейтенант не только твой угломер и уровень знает, он и буссоль с закрытыми глазами выставить может. Это ты мне можешь втереть на счет обзора очки.

— Сначала посмотрим, потом вернемся к этому разговору. — вмешался я.

— А откуда ты взял что я артиллерийскую буссоль знаю?

— У нас в штабе полка твоя старая анкета на глаза штабным попала.

— Ты ведь в начале войны командиром артиллериско-пулеметного взвода был.

— Анкету мою изучали?

— Не обижайся! Мы тебя, как специалиста сюда пригласили.

— А ты сразу в позу!

— Что-то твоего зама не видно.

— Сейчас явиться. Пошел в санроту за порошками от поноса. Он у нас здесь с животом мается. Целый день сидит на отхожем месте. Я его не трогаю. Пусть наблюдает.

— Послушай комбат! Что ты тут по телефону внушал командиру роты? Я только что от туда, у него там полный порядок |и покой.|

— Зачем ты его дергаешь?

— Вот именно, что покой! У командира роты должна душа болеть! А он сидит на передовой, считает что все у него в порядке.

— Зря ты его грызешь! Хочешь, чтобы он тебя боялся? На страхе далеко не уйдешь!

Наш разговор оборвался. В блиндаж ввалился батальонный комиссар Грязнов, или как его звали солдаты, — гвардии капитан Грязнов. Гвардии капитан, не здороваясь, молча сел на лавку |с другой стороны стола|, достал пачку папирос «Беломор» и немецкую зажигалку.

Комбат протянул руку к пачке и выгреб из нее пяток папирос. Посмотрел на Грязного и добавил:

— Мои давно кончились! А тебе Грязнев при поносе курить вредно.

Грязнов ничего не ответил. Чиркнул несколько раз зажигалкой, она не загоралась. Он помял папироску и прикурил ее от горевшей гильзы. Грязнов был сосредоточен и молчалив. Он щелкал своей зажигалкой, из под серого кремня вылетал каждый раз горящий сноп искр, а фитиль не загорался.

Он вывернул в зажигалке винтовую пробку, бензин и фитиль были в наличии. Сдвинув брови и что-то соображая, собрал зажигалку, снова щелкнул защелкой, но зажигалка не работала. Блестящая немецкая зажигалка не слушалась нового хозяина.

Солдаты, сидевшие здесь на КП, ходили вокруг по снежным буграм и извлекали из под снега немецкие трупы. Они осматривали у них ранцы и сумки, шарили по карманам. Приносили разные вещицы и штучки, документы, письма, фотографии и открытки. Мы рассматривали их, видели немецких солдат в живом виде.

Солдатам по разному везло. Кто добывал из карманов убитых сигареты, зажигалки и ножички. Кому попадались портсигары, кому цветные фонарики. Счастливчикам удавалось снять с руки убитого и часики.

Найти в заснеженном поле немецкий труп — дело мудреное. Убитых под снегом лежало много. Они лежали вперемежку с нашими. Сначала при артподготовке побило немцев, а потом, когда на дорогу наши зашли, ударили немцы.

Идет по полю солдат, щупает снег под ногами. Разгребет снег, а там серая шинель — плюнет отойдет в сторону и снова как собака тычет в снег носом. Видит немецкую зеленую — начинает копать.

Самое трудное было оторвать примороженный труп от застылой земли. Иной старатель упирался и вертелся, пыхтел и вытирал пот с лица, старался вовсю, нельзя же пустым, ни с чем в блиндаж вернуться, хоть банку консерв, пачку галет из кармана вывернуть, кусок промерзлого хлеба достать.

Вскоре все убитые немцы были откопаны, они лежали поверх снега. У них из карманов и ранцев было все изъято. Некоторое время по полю никто не ходил. Но вот появились мародеры особой профессии. Они саперными лопатами рубили челюсти в надежде добыть золотые коронки и зубы. У немецких трупов исчезли челюсти с лица. Наши убитые лежали красавчиками с посиневшими целыми лицами. У наших солдат золото во рту не найдешь. Какое там золото, своих зубов не доставало.

Одного из таких мародеров немецкий пулемет поймал на мушку, и он получил двойную порцию свинца на недостающие зубы и коронки. Он остался лежать в снегу в обнимку с обезображенным трупом.

— Его нужно от туда взять и похоронить! — сказал комбат.

— Пусть отвезут в лес и там в могилу зароют!

Я возразил ему на это.

— Пусть лежит здесь! И пусть все видят, чем мародеры кончают!

— Он случайно не для тебя комбат добывал золотишко? Могилку хочешь ему копать!

— Нет! Ну, нет! Что ты!

— Оставь его здесь на снегу! Это будет лучше для тебя и пойдет на пользу батальону!

— Комбат посмотрел на меня и прищурил глаза. Я подмигнул ему и он налету уловил мою мысль и согласился со мной.

— Старший лейтенант говорит дело! Пусть здесь валяется!

Мы стояли около блиндажа и курили Грязновские папиросы. Ординарец комбата и телефонист очищали проход в блиндаж от снега.

Я вернулся в блиндаж. Грязнов по-прежнему сидел за столом и крутил свою зажигалку. Солдатам с передовой не разрешали ни на минуту отлучаться. Собиранием в поле занимались в основном тыловики и дежурные телефонисты. Вот и получил Грязнов из рук кого-то из них блестящую зажигалку и трехцветный немецкий фонарик. Грязнов сидел за столом на широкой лавке и сосредоточенно крутил свою зажигалку. Но вот он взял стоящий на столе фонарик, нажал кнопку — фонарь загорелся. Передвигая рычажком цветные стекла, он изменял цвет огня. Фонарь светился то зеленым, то красным, то синим светом. Фонарь исправно работал, а зажигалка ни разу не зажглась. Он брал по очереди то фонарь, то зажигалку, нажимал на кнопку и громко щелкал защелкой и, что-то соображая, качал головой.

А на голове у него поверх шапки ушанки была надета стальная каска, — усовершенствованный шлем с подтулейным устройством и с подрессоренными подушками. Он был шире и больше по объему, чем старые каски. Грязнов и в блиндаже, где было жарко и душно, никогда не снимал свою каску с головы. Он ходил, сидел, ложился на нары и спал не снимая каски и не отстегивая плетеного ремешка из под бороды. Грязнов был всегда начеку. Стоило ударить где-нибудь снаряду или бомбе, далеко или близко — это все равно, Грязнов вылетал пулей наружу. Он вслепую не мог переносить никакую стрельбу.

Нужно сказать про политсостав вполне откровенно, правдиво и поставить точку. Были среди них и храбрые люди. Но были они гражданские лица. Военным делом никогда не занимались. Они его не знали и знать не хотели. По своей серости и трусости, они всего боялись, дорожили за свою жизнь и старались приписать себе в заслугу наши победы. Мы офицеры, мы и на войне были ничто. Это не мы и не солдаты били врага, ходили в атаки, захлебывались кровью, отдавали свои жизни, устилали трупами дороги войны, это политруки защищали нашу родину. Хватит лицемерить! Пора поставить точку! Пора всех посадить на свои места! Грязнов тоже после войны разинет рот и будет доказывать, что он был на передовой и воевал.

В полку о нем давно ходили анекдоты. Он знал, что над ним все смеются, он терпеливо переносил смешки и насмешки.

«Говорят у вас в полку есть один капитан. Он говорят в баню ходит не снимая каски. А что? Старики в деревне завсегда лезут париться на палатья в зимней шапке. Шапку надевают, чтобы не обжечь лысину.»

Разговор этот специально заводили при Грязнове. Рассказывали специально для него. Смотрели ему прямо в лицо, не отводя глаз. Интересно, что он будет делать?

А он пригнув подбородок к шее, очередную насмешку, можно сказать, как плевок в глаза, молча глотал, вставал и уходил сузив брови, как бы озабоченный серьезными делами. Слова его не пробивали. Он боялся одного, как бы его не зацепил осколок или не прошила пуля. Он видел что все проезжаются на его сечет, смеются в глаза откровенно, но он не взрывался и не отвечал на насмешки. Он знал, что открой он свой рот хоть один раз, и ему прохода не будет, его заплюют и засвищут. Он молча вставал и уходил в свой отсек, одинокий сортир под открытым небом.

Пусть смеются. Пусть порадуют душу. Все равно их скоро убьют! До начальства уже дошло. В политотделе скажут:

— Надо прекратить! Смеются над политработником! Примут решение, — переведут куда-нибудь в тылы. Сортир мое спасение. Пусть обо мне слух до Пшеничного дойдет. Он сразу все поставит на место.

Блиндаж, где мы жили, возвышался над снежным полей и торчал как бугор. Вход в блиндаж был расположен в сторону немцев. Небольшое окно тоже смотрело в немецкую сторону. В проход под занавеску могла залететь любая мина, ударить снаряд. Все осколки при взрыве пойдут во внутрь блиндажа.

Если над нашими позициями появлялся немецкий самолет или вдоль дороги взрывался снаряд, Грязнев тут же покидал свое место на нарах к бежал занимать место в сортире.

Узкий извилистый проход вел в низину и в сторону. Блиндаж как мозоль торчал на виду, а сортир был на отшибе в снежной низине.

Почему бы немцу не ударить по блиндажу? Он видно хочет подловить его Грязнова, когда тот завалиться спать. И Грязнов по ночам ворочался, часто просыпался, навострял уши, прислушивался и ничего не услышав вздыхал.

А сортирчик, извините, от блиндажа отстоял далеко. Ни с какой стороны его не видно. Занесен он снегом кругом. Узкая щель.В ней Грязнов помещался впритирку. Сортир не мог привлечь внимание самолета. Кто будет вести огонь из орудия или бросать бомбу по одиночному человеку.

Услышав отдаленный гул Грязнов объявлял всем, что у него живот! И бежал поспешно в укрытие с деревянной крышкой. Он сидел там с утра и до вечера. Свежий морозный воздух и ветерок нагонял на его щеках заметный румянец. На воздухе он здоровел. В блиндаже он задыхался. На ночь он ложился на нары, забирался в самый дальний угол, чтобы тела лежавших ближе к двери прикрывали его.

— Вам хорошо! — говорил он с обидой.

— У вас желудки целы!

— А меня вот всю жизнь сквозит!

— Вот так всю жизнь и мучаюсь!

— Кончай врать Грязнов! И он тут же умолкал.

Нужно сказать, что на счет пожрать и выпить равных ему в батальоне не было. Грязнов на все смотрел с молчаливым расчетом. Вдруг завтра продуктов не будет.

— Ты оставь же сала! — говорил он комбату.

— Он нет! Уж дудки! — отвечал с хода комбат.

У комбата был свой взгляд на съестное и на добывание продуктов. Он был хозяином в батальоне и ни с кем не хотел делить свою власть, даже с Грязновым.

— Ничего! Потерпишь до моего прихода!

Грязнов ходил к врачам в медсанбат. Просил комиссовать его по состоянью здоровья. Но врачи, похлопывая его по объемистому животу, удивлялись его необыкновенному здоровью.

В летную погоду, когда в небе появлялись самолеты врага, Грязнов отправлялся на наблюдательный пункт, как на дежурство.

Вскоре в блиндаж перебрались жить офицеры артиллеристы. У нас на нарах образовалась довольно веселая и дружная компания. Играли в карты. Сначала в дурака, а потом на интерес. Карты быстро надоели. Переключились на Грязнова.

Двое, трое выходили в поле, били из автоматов поверх сортира. Грязнов не догадывался. Поспешно выбегал и прятался в блиндаж. А в блиндаже его подстерегала самая страшная казнь на свете. Как только он снимал с себя полушубок и залезал на нары, в железную печку бросали горсть пистолетных патрон. Крышку быстро завинчивали и ложились на нары, как будто подкинули дровишек. Патроны попав на огонь со страшным треском начинали рваться, но железных стенок печки пробить не могли. Из отверстий заслонки вырывался дым и сыпались искры, летели мелкие красные угли, а по ушам барабанили беспорядочные пулевые разрывы.

Грязнов хватал полушубок и страшно матерясь выбегал наружу. А в сортире уже висела привязанная к столчку ручная граната. За кусок привязанного провода дергали, вылетала чека и планка запала. Грязнов приближался к сортиру и перед его носом раздевался мощный взрыв. Он трясся и рыдал в узком проходе. Потом он испуганно пятился назад и возвращался в блиндаж. В блиндаже стоял хохот до слез, до изнеможения.

Грязнов ложился на нары и затихал как умирающий. В это время из другого угла кто-то стрелял в потолок из пистолета, закрывал глаза и лежал как и все без движения. Грязнев подымал голову и орал истошным голосом, что будет жаловаться командиру полка. А за что? На кого?

— Мы не в твоем полку! Твой командир полка к нам никакого отношения не имеет.

— А если ты начнешь сплетни разводить, мы тебе ночью тут такое устроим, что у немцев на заднице дыбом встанут волоса! На нарах раздавался дружный хохот. Смеялись до слез, до истошного кашля и пердежа. Через некоторое время все успокаивалось. Грязнов поднимался с нар, подходил к висевшей в проходе занавеске смотрел через щель в печку на раскаленные угли, не подбросил ли !!!30!!! туда патрон и начинал потихоньку сопеть. Но кто был в чем виноват он не зная. На кого он собирался жаловаться?

— Больше не будем! Слово даем! Ложись спать!

В это время из полка возвращался комбат.

— Опять Грязнова пугаете? — говорил он и садился на лавку. У него заворот кишок произойдет! Слезайте с нар, давайте садитесь за стол, ужинать будем! Во время еды страсти успокаивались и обида отходили на задний план. У Грязнова мелькали скулы, во всю работали челюсти. Перед тем как устроиться спать. Грязнов проверял содержимое своих карманов. Он вываливал на стол несколько перевязочных пакетов и внимательно пересчитывал и осматривал их. Он боялся не только смерти но и случайного ранения. Он видел как иногда мимо КП тащили раненого и перевязать на дороге было нечем. Когда обращались к нему и просили лишний пакет, он молча отвертывался, мотал головой, давая понять, что у него лишних нет и разговор окончен. Однажды связной солдат пришел в блиндаж и поставил к стене свой автомат, позабыв перевести его на предохранитель. Было это днем. В блиндаже находились все. Почему упал автомат, никто понять не мог. И когда он упал плашмя на пол, произошел случайный взвод затвора и произвольный спуск, автомат начал бить боевыми пулями? ползая по полу. Полдиска пуль высадил он в проходе под нарами, завертевшись на месте. Задев ручкой затвора за что-то, автомат перестал стрелять и сам замолчал. Мы в одно мгновение подобрали ноги и попрыгали на нары, взглянули на Грязнова и, схватившись за животы, стали кататься по нарам. Он был бледен. Он был белее белого снега. Он сидел, скорчившись в дальнем углу, смотрел в потолок и боялся шевельнуться. Кто-то фыркнул и загоготал. Грязнов метнул в его сторону взгляд полный ужаса и гнева, и завизжал как недорезанный поросенок.

— Убери! Это твой! — вытаращив глаза на солдата, заорал он визгливым голосом. Мы думали что его ранило или задело пулей.

— Не трогай! — сказал я солдату, слезая с нар.

— Его нужно умело взять на земле не поднимая кверху. Он может выстрелить. У него спусковая собачка изношена. Я взял автомат, прижал возвратную ручку затвора, ствол опустил вниз и поставил затвор на предохранитель. Стукнув прикладом о нары, я хотел проверить не произойдет ли произвольный выстрел — автомат молчал — Надо проверить износ спусковой скобы! — сказал я. Это дело важней, чем твои переживания! Я перевел собачку на одиночные выстрелы, дал несколько выстрелов по висевшей в проходе занавеске. Мне нужно было проверить, не произойдет ли самовольный переход с одиночных на беглый огонь.

Занавеска дернулась. Грязнов зарычал как затравленный зверь снова.

— Вы что? Опять издеваться надо мной?

— Не ори! Автомат нужно проверить для дела. Ночью пойдешь, сам заденешь ногой. Посмотрим кто виноват тогда будет?

Эта ночь прошла без стрельбы, без ора, без хохота и потехи. Утром я ушел в пулеметную роту и весь день, мы с командиром роты Самохиным ползали по передовой. С нами находились артиллеристы. Я подавал им команду:

— Отдельная высота, влево 0.03, условные танки противника, три беглых снаряда, огонь!

Артиллеристы отдавали команды по телефону и откуда-то из низины на высоту летели пристрелочные снаряды. По первости, как всегда — недолеты и перелеты. Но потом стали бить довольно точно. Огневые рубежи были пристреляны. Работой артиллеристов мы — пехота остались довольны. Через три дня мы вернулись на КП и я сказал комбату: — Рубежи артиллерией пристреляны! На каждый ствол иметься по десятку бронебойных снарядов. Да и вообще! Я говорил как-то Малечкину, немец по дороге вдоль леса не пойдёт! Он побоится открытого фланга! Немца нужно ждать со стороны высот! Сам видишь, он с той стороны давно уже жмёт!

— А где гарантии,что он здесь не пойдет?

— Гарантий нет! Это мое чистое мнение!

— С меня фляжка спирта! Если он здесь до февраля нас не тронет! — объявил комбат. Фляжку со спиртом я не получил. Комбату не пришлось дожить до февраля. Через пару дней Грязнев исчез куда-то. Он собрался, взял с собой связного и отправился в тылы. Один он никуда не ходил, боялся что ранит.

В полку знали что он всего боялся и дрожал. Три дня он отсутствовал и к вечеру однажды явился. Он лег на нары в свой дальний угол и спокойно пролежал до утра. Дежурный телефонист потом рассказывал, что он часто подымался и спрашивал, не было ли ему звонка. Утром действительно раздался звонок. Звонили из полка. Сказали, что в батальон назначен новый замполит, а что его Грязнова отзывают в тыл. Его переводят на политработу в тыл на склады снабжения. Грязнов знал, что это должно днями случиться. Ему обещали это. Ему велели подождать, пока подберут замену. Теперь приказ подписан, замена в батальон идет, он может собираться и покончить раз и навсегда с передовой. Он ходил по блиндажу как новый пятиалтынный.

— Ну все! — объявил он вслух.

— Теперь я жив! Считай до конца войны теперь меня не убьет и не ранит!

— А вы! Вы все здесь подохните!

— Пропади вся эта передовая! Мне на нее теперь наплевать!

— А ты ведь Грязнов ни разу на передовой и не был!

— Да я не был! Зато вы скоро все пойдете туда! — и Грязнов затопал ногой.

— Туда в землю! У вас туда одна дорога! Поиздевались над порядочным человеком!

— Над порядочной гнидой! — вставил кто-то. Фонарик цветной не забудь!

— Бинтов прихвати! А то до склада не дойдешь! Ранит по дороге!

— Скажешь, ранение на фронте получил!

— Давай Грязнов утопывай скорей и не забудь с сартирои зайти проститься.

На этой разговор оборвался. С Грязновым мы расстались. Грязнов был реальным человеком. И все, что я здесь рассказал, все произошло когда-то на КП батальона.

Немцы сидели тихо. Попыток сбить нас с дороги с их стороны не было. Немецкие солдаты стреляли нехотя и лениво.

Но однажды пулеметный огонь на передовой вдруг резко усилился. Что-то случилось! У немцев, по-видимому, на передовой произошла сиена. На место уставшим и привыкшим к сонной жизни в снегу немцам, явились и встали на передке новые, полные сил и энергии свежие немецкие подразделения. Прямых доказательств у нас к тому не было, но пулеметный огонь на дороге с каждым днем нарастал и усиливался. Если раньше до передовой можно было дойти даже в светлое время, идешь себе не спеша, под ногами поскрипывает снежок и во рту у тебя козья ножка набитая махоркой, то теперь и ночью нельзя было сделать спокойно десяток шагов. Простреливалось все — и бугры, и плоские участки дороги, и лощины лежавшие за обратным скатом. Пулеметы с той стороны били трассирующими. Они пристреляли все подступы к передовой и с наступлением темноты держали под обстрелом все пространство и дорогу, по которой мы ходили. Наши солдаты стрелки и пулеметчики на огонь не отвечали. У нас пулеметы стояли на прямой наводке. И сделай один из них хоть один выстрел, его тут же облили бы свинцом. Нужно было срочно рвать мерзлую землю и оборудовать закрытые позиции. Продукты и боеприпасы подвозили на передовую по дороге. Лошаденка рысцой тащила за собой поклажу в санях. По морозному снегу они скользили легко и свободно. Старшина и повозочный один раз в ночь пускались в этот опасный путь на передовую. Теперь все пули на дороге были их. Каждую ночь они попадали под шквал трассирующих. Все перевалы на дороге и лощины, куда доставали пули, прошивалось до земли. Трассирующая в полете при движении над снегом светиться, горит ярким и голубоватым огнем. На ночном сером снегу остается голубой отсвет как в зеркале. С наступлением темноты я вышел из блиндажа, мне нужно было попасть на передовую. Мы договорились со старшиной, что он захватит меня по дороге, когда поедет мимо. Я смотрел в ночное снежное поле, по которому чертили трассирующие пули. Когда они пролетали над бугром, снег искрился и горел под ними. Далеко за горизонтом были видны вспышки немецких орудии. Низкое зимнее небо освещалось снизу у вершин далеких высот. Оно освещалось желтыми всполохами стреляющих орудий. Но ни выстрелов, ни гула снарядов после вспышек не следовало. Между немцами и нашими дальними соседями шла перестрелка.

На нашем участке обороны немецкие пушки молчали. Немцы не хотели вскрывать свою систему огня. Ночью вдоль дороги они стреляли только из пулеметов. Мне нужно было разобраться в этой стрельбе. Я был, так сказать, назначен ответственным за огневую систему обороны на этом участке дороги. Старшина уже выехал, и мы с ординарцем должны были подстроиться к нему, когда он подъедет к блиндажу. Теперь и ночью ни проехать, ни пройти на передовую. Немец как-то сразу захватил все пространство и отрезал все пути и подходы.

— Доедем быстро! — сказал старшина, притормаживая свою лошаденку.

— Пешком тут далеко и под пулями топать долго! Поедем рысью! Я сегодня специально повозочного не взял. Садитесь сзади! И не высовывайтесь из-за крупа лошади! От встречной пули прикроет нас! Всю дорогу будет бить паразит! Ни одной минуты покоя! Все как-то странно! Кругом темно, а он как будто видит.

— Вот смотрите сейчас. Пока мы в лощине, он вовсе не бьет. Только поднимемся на высотку, сразу пустит навстречу нам очередь. Тут какое-то место заколдованное! Или кто из наших ему передает? Я каждую ночь меняю время, и он каждый раз ловит меня на дороге.

— Лошадь у тебя черная. Возможно, видно издалека?

— Нет, она тут не причем. Я надевал на нее простынь с дырой, чтобы голову просунуть. Все равно бьет!

— Сегодня поедем пораньше. Может и ошибется! Вчера он нас прихватил здесь во втором часу.

— Каждую ночь я мотаюсь здесь по дороге. Вон перевалим через ту проклятую горку и он начнет сыпать из двух пулеметов сразу. Пускает трассирующие то один, то другой. Бьют по очереди. Интервал две минуты. Я по своим часам засек. У моих трофейных стрелки ночью светиться. Две минуты бьет один, две минуты молчит, работает другой.

— Но пока бог миновал!

Я знал, что дорога впереди холмистая и не ровная. Вначале не круто вползает вверх, а потом на скате в низину становиться круче. Все эти невысокие бугорки и лощины немцы за несколько дней пристреляли довольно профессионально и точно.

Мы с ординарцем, поджав ноги, сели в сани позади старшины, он шевельнул вожжами, и мы тронулись потихоньку. В горку лошаденка шла медленным шагом. Небольшая, лохматая, она мотала головой и не торопясь перебирала ногами. Она уверенно шла по давно знакомой дороге.

Ночью на участке дороги, как я уже отмечал, немецкие пушки не стреляли. Немцы знали, что у нас в лесу за болотом стояли орудия большого калибра. Днем они иногда пошлют в сторону немцев одну, две дуры. Немцы видели, что они могут ударить по огневой позиции и поэтому молчали. Ночью они в основном вели пулеметную стрельбу. Мы ехали по дороге, пули летели нам навстречу. Лошаденка на них не обращала внимания, она их совсем не боялась. Она привыкла к их назойливому посвисту. При повизгивании пуль она отмахивалась от них с боков хвостом. Трассирующие пролетали у нее над головой, цепляли за дугу и ударяли в оглоблю. Но чаще, ударившись в мерзлую землю, пули веером разлетались вверх перед самой ее головой. Она фыркала, трясла головой, задирала морду и продолжала идти по дороге. Мы сидели в санях и ждали, что вот-вот сейчас пуля ударит ей в грудь или распорит живот.

— Ничего-ничего! — говорил старшина, — Помаленьку доедем! Сейчас, матушка, перемахнем вон тот бугорок — опасное место, а там будет легче! Там пойдет пониже. Там пули пойдут высоко.

Лошаденка качала головой, как будто понимая слова своего хозяина. Она мелкой рысью сбегала шустро с горки. Перевалив последний бугор, она переходила на спокойный уверенный шаг. Торопиться ей было некуда. Пули летели высоко над головой.

— Теперь дугу не обскребут! — делал заключение старшина, посматривая кверху.

На всем пути бугристой дороги старшина ни разу не дернул ее вожжой. Она сама выбирала себе путь, сама решала, где бежать рысцой, где идти трусцой, а где не смешить людей и вовсе не торопиться.

— Ну, вот здесь в лощине от пуль будет потише! — говорил старшина.

Он всю дорогу то успокаивал нас, то нагонял на нас страха.

— Помните? Товарищ гвардии старший лейтенант! Совсем недавно мы по дороге свободно ходили и ездили!

— А что теперь? Одно безобразие!

Я прислушался к голосу старшины, он хрипел у него от ветра и постоянной стужи, а сам думал: — Почему у немцев сразу сменилась система огня, почему их пулеметы сразу озверели.

— Говорят, на дорогу немцы поставили финский батальон, прибывший из тыла. 07

— Откуда ты взял?

— Сегодня на кухне ребята трепались, — сказал старшина и спросил: — А что эти фины бьют с перепуга? Небось, первый раз попали на фронт! Вон наши! Кто повоевал — винтовки с плеча не снимают. И стрелять не хотят.

— Если финны встали здесь на дороге, они головы нам поднять на дадут! Вот такие дела старшина, а ты говоришь не обстрелянные! Финн не немцы. Финн высокого класса мастера стрелкового дела. Вот они и прижали наших к земле пулеметами. Немцы на такую тонкую и точную стрельбу не способны. Они вроде наших. Стреляют куда попало или вовсе молчат. А это расчетливые стрелки, мастера пулеметного дела.

Солдаты на кухне уже знают, что на дорогу встали финны. А нам боевым офицерам, на чьих хребтах держится фронт, о смене у немцев и о финах ничего не известно. Что за ерунда? Начальство хочет, чтобы мы о них поменьше знали.

Лошаденка затрусила мелкой рысью. Сани легко съехали под горку. Лошаденка сама свернула в овраг. Прошла метров двадцать и встала около куста. За все время пути старшина ни разу не дернул ее вожжою, ни разу не стегнул ее кнутом, хотя кнут на всякий случай торчал у него за голенищей.

— Вот и приехали! — объявил старшина, когда лошадь остановилась, повернула голову назад и стала смотреть в нашу сторону. Щас, щас! Получишь свое! — сказал старшина, сгребая в санях в охапку сено.

Действительно приехали! — подумал я, когда взглянул на одинокий куст в снегу, где висели обрывки травы оставшиеся с прошлого раза.

Лошаденка старшины хорошо знала свое привычное место. Старшина с охапкой сена направился к ней и бросил ей к ногам. Она, позвякивая стальными удилами, принялась за свою жвачку. Повиливая хвостом, переступая с ноги на ногу, поскрипывая санями и оглоблями, она старательно пережевывала свою порцию. Здесь все получали по норме. Интересная лошаденка! Она наклонялась к земле, набирала в зубы клок сена, подымала голову, смотрела на снующих по оврагу солдат, к чему-то прислушивалась и снова принималась за свою еду.

Солдаты выходили в овраг как будто из под земли. Они вылезали из узких нор, подрытых под скат оврага. Под мерзлым грунтом у них были прорыты низкие лазы похожие на звериные норы. В этом лазе в одной из стен была прорыта печурка и дымоход, пробитый кверху сквозь землю. Привезет старшина в своих санях дровишек, прибежит солдат, схватит охапку по норме и жгет ее сутки до следующего заезда старшины. Никто к нему туда в нору не сунется. Лисья нора — а все-таки своя! Русский солдат ко всему привычен. И очень доволен когда его не трогают, не заставляют устроиться и жить по человечески.

В общем блиндаже, как в строю. Лежат рядком все на нарах протянувши ноги как покойники. В своей норе, хочешь лежи, хочешь спи, хочешь чайку согрей. Делаешь все лежа на боку, не надо подниматься. Нора солдату удобней. Чувствуешь в ней себя хозяином.

А в другом отношении... Например, при обстреле. Попробуй по норе попади! Старики знают дело! Это молодые лезут на общие нары. Жмутся друг к другу как куры на нашест. Хрен со ними! Пускай лезут! Подберется немец ночью к оврагу, сунет в трубу землянки пару гранат, вот тогда и пиши-прощай деревня! Все пропало! А в норе попробуй, найди! В нее головой нужно попасть умело если встать на четвереньки точно перед ней. Таких нор здесь под скатом оврага, завешенных белой от инея промерзшей тряпкой было полно, попробуй, найди. Я прошел по оврагу, посмотрел на солдатские норы и лазы и направился в ротную землянку где находился лейтенант Самохин и телефонисты. Самохин сидел прям на земляном полу и хлебал из котелка привезенное старшиною хлебово. Солдат саперной лопатой отрубал от буханки обледенелые куски хлеба и клал их на железную печку, которая горела в стене. Куски шипели. От них шел белый пар и кислый хлебный дух. Самохин не ждал пока они оттают. Брал их подряд, клал в рот и запивал мутной солдатской похлебкой. Солдат придерживал буханку на березовом полене, ударял по ней лопатой и от нее летели серебристые крошки и куски. Нар, как таковых, в ротной землянки не было. От узкого входа в обе стороны расходился ровный пол. От пола до потолка метр с четвертью, не больше. Вдоль одной из стен можно было прорыть узкий проход и нары сами собой получились бы. Но тогда терялась общая полезная площадь пола, на которой спали Самохин, два дежурных телефониста и с десяток солдат из пулеметных расчетов. А строить еще одну землянку Самохин и его солдаты не хотели. К боковой стене землянки была приставлена железная печка. В стене была вырыта земляная топка с пробитой кверху трубой. Получилось вроде плиты. На железной плите таяли снег для чая, оттаивали хлеб, сушили мокрые варежки, портянки и валенки. Над печкой в стену была вбита длинная палка. На ней и весело тряпье. Самохин взглянул на меня и сразу заторопился.

— Дохлебывай спокойно! Не торопись! У нас с тобой времени впереди много! Вот когда привезут взрывчатку, тогда минуты будут на учете! А сейчас не торопись!

Лейтенант отодвинулся от стены и освободил мне место. Я подался вперед, уселся поудобней и осмотрелся кругом.

— Ты чего мороженый хлеб ешь? Возьми у моего ординарца! У него есть в мешке поджаренный.

— Не! Не хочу! Солдаты мне потом поджарят на сковородке.

— Это для вкуса!

— Люблю кусок мороженого хлеба со снегом пососать.

— Прихлебнуть его подсоленной похлебкой.

— Вкусно!

— У каждого свои вкусы!

Самохин смотрел в мою сторону и пытался угадать, для чего я явился сегодня в роту. Проверять пулеметы и ленты?

Погода сегодня! Ветер и снег метет в рукава. Открой, у любого пулемета крышку ствольной коробки, а там до половины снега набито. Говорил вчера солдатам. Снимите с убитых шинели. Накройте ими пулеметы. Наверно не сделали. Проверить не успел.

— Старший лейтенант! Может и вы с дороги, с нами похлебаете маленько?

— Пусть нальют! С дороги желудок полезно промыть! Потягивая через край котелка мучное варево, я рассказал Самохину о цели своего посещения.

— Пулеметы, пулеметами! Их проверять надо. А вот огневые позиции нам нужно с тобой сменить! Пулемета нужно поставить на закрытые позиции. Огневые позиции будем оборудовать на обратные скатах. За два дня мы должны выбрать для них места. Через два дня Малечкин обещал прислать сюда саперов со взрывчаткой. Они взорвут нам верхний мерзлый грунт земли.

— Солдаты в тылу трепятся, что перед нами встали Фины. Правда это или нет, начальство пока молчит.

— Ты видишь, как их пулеметы бьют? Их напрямую в лоб не возьмешь! Сидеть, сложа руки тоже нельзя! Посмотри, как пригнулись солдаты. Крупномасштабной карты у нас с тобой нет. Определить крутизну скатов без карты почти невозможно. Мы сделаем просто. Прощупаем местность пулеметами. Стрелять будем трассирующими. Пули при ударе о мерзлый грунт пойдут круто вверх. Наводчик стреляет одиночными. Ты ставишь парные колышки, отдельно для каждой цени. Я смотрю в стереотрубу, корректирую стрельбу, а ты составляй схему огня.

— А сейчас перекурим и спать!

— Важные дела нужно начинать на свежую голову! Я прилег к прогретой стене землянки, закрыл глаза и тут же уснул. На фронте когда набегаешься и после нескольких дней бессонницы засыпаешь мгновенно! Присел где-нибудь и тут же заснул. А тебя ищут, бегают вокруг, да около! Через несколько часов, как было сказано, нас разбудил телефонист. Мы вышли наружу. Небо было темное. В воздухе кружили мелкие снежинки.

— Предупреди всех солдат, что мы будем лазить по верхнему краю оврага! — сказал я Самохину.

— Пока темно, нужно осмотреть все кругом! Дорога, по которой ходили мы и ездили шла дальше в сторону немцев. В пределах нейтральной полосы она была укрыта слоем снега. Но ветер и здесь поработал, намел сугробы местами сдул с дороги снег до самой земли. Земля на дороге местами проглядывала Метрах в двухстах впереди нашего оврага стояли танки подбитые еще до нас. Наши они были или немецкие, никто толком не знал. Самохин высказал предположение, что это немецкие и что немцы с вечера выходят туда и ведут наблюдение за нашим передним краем и за дорогой. Когда мы поднялись по скату оврага наверх, чтобы посмотреть в сторону танков, Самохин вдруг предложил:

— Может сходим туда? Посмотрим. Может немцы оставили следы?

Нас было четверо. Я, Самохин и два наших солдата ординарца. Дело конечно заманчивое, а с другой стороны — опасное.

Самохин молчал, лежал на боку, привалившись в сугробе и смотрел на меня. Мне нужно было решать. А что решать? Может Самохин решил проверить меня. Что я скажу? Откажусь или полезу туда. Раз надо — так надо! — решил я.

Я молча поднялся, пригнулся и сделал короткую перебежку вперед за сугроб. Самохин вскочил и последовал за мной. Ординарцы не отставая бежали сзади.

Через высокий сугроб не перемахнешь. Приходиться каждый раз переползать и снова делать перебежку. Самохин и солдаты быстро нагнали меня. Теперь мы все четверо двигались рядом. На сдутых ветром участках и малоснежных местах мы легко подвигались вперед. Поднимаю голову, смотрю чуть левее по ходу дороги, вон они и танки темнеют в снегу. Кругом ровный не тронутый снег, ни следов, ни пробитых через сугробы тропинок. Предположения Самохина не оправдались. Когда мы подошли еще ближе, то убедились, что ветер и снег у танков гуляет внутри. Боковой лист у танка был разбит. Через него можно было свободно заглянуть во внутрь. От железного остова танка исходил зловещий холод.

В снегу сидеть гораздо теплей! Если нам сюда посадить наблюдателя, он за пару часов превратиться в замерзшую ледышку.

Я осмотрел второй подбитый танк, обошел его кругом и подал знак рукой, чтобы идти обратно. Вернулись мы молча. Финны не сделали ни одного пулеметного выстрела. Мы подошли к краю оврага, дружно скатились по скату вниз, уселись в снег и закурили. Разговор почему-то не клеился. Самохин молчал о чем-то задумавшись. Выходит мы зря сделали вылазку. Рисковали четверо. А с другой стороны, теперь нет никаких сомнений. Немцы и финн танки не посещают. На передовой всегда бывает риск. В тылу пули не летают. Но чем сидеть в тылу в теплушке батальона, убивать время и резаться в карты, лучше лазить здесь с Самохинын по передовой. Здесь настоящая жизнь рядом с солдатами.

Если мы за пару дней оборудуем на обратных скатах пулеметные позиции, пристреляем пулеметы и обозначим цели, то и финам придет конец. На немцах этот метод был не раз испытан. Посадить солдата с пулеметом в разбитый танк дело не стоящее. Да и отчаянных солдат у Самохина в роте нет .Лихой солдат Парамошкин. Он на все способен и готов. Ты ему только намекни, подкинь идейку. Он на все мог пойти. На любое невозможное дело мог решиться. Да! У Самохина в роте мелкие пулеметчики! До утра мы ползали по передовой. Месили локтями и коленками снежные сугробы. Смотрели, прикидывали. И наконец наметили где будем ставить пулеметы. Фины в основном вели пулеметный огонь по дороге. Но иногда они постреливали и в других направлениях. Тогда и нам приходилось, уткнувшись в снег лицом, лежать и ждать пока прекратиться обстрел. Финам в голову не пришло, что мы ползаем у них под самый носом. Они были уверены что мы смирились с их ожесточенной стрельбой. Все последующие ночи мы усиленно работали, взрывали, долбили, копали землю и уносили ее на плащ-палатках. Мы готовили финам неожиданный и решающий ответный удар. Земляные работы были закончены, четыре пулемета стояли на закрытых позициях. Пулеметчики просили у меня разрешения ударить по финам для пробы разок, но я помотал головой.

— Стрельбу запрещаю! — объявил я. Солдаты пулеметчики сразу оценили стрельбу с закрытых позиций. Пламя при стрельбе не видно. Обычные свинцовые в полете не светятся и не горят. Откуда ты ведешь огонь противник не знает. По двум финским пулеметам свинца можно пустить достаточно. Пулемет выставляется на цель по колышкам. Солдату рожу свою за бруствер высовывать не надо. Сиди себе в одиночном окопе, легонько дави на гашетку, а фины свое получают. Теперь Самохин явился ко мне, и просит разрешения попробовать пулеметы. Я показал ему кулак и, ничего не сказав, отправился в тыл батальона за стереотрубой, которую мне обещал достать майор Малечкин.

Мы с ординарцем вдвоем торопливо шагали по дороге. В спину как дул ледянкой колючий ветер. Снежная пыль выбивалась из-под ног, подхватывалась ветром и неслась вперед, обгоняя нас по дороге. Вслед за ней в спину нам летели финские пули. Фины пускали их по дороге. Они сверкали, пролетая около, подхлестывали нас и придавали нам прыти.

Внешне мы держались спокойно. Но когда в тебя со спины стреляют трассирующими, то в душе начинают кошки скрести. Кто-то вытягивает из тебя внутренности наружу. Все у тебя внутри сжимается. Вот-вот свинцовая плеть перепояшет тебя!

Трассирующие идут то по правой, то по левой стороне дороги. Мы с ординарцем лавируем. Но разве угадаешь, по какой стороне они сейчас полетят. Сначала они пролетят мимо, только тогда ты определишь свое место. Можно было сойти с дороги лечь в снег и переждать. А если он будет стрелять до утра? Кроме того, ты идешь не один. Пара солдатских глаз следят за каждым твоим движением. Для ординарца ты образец и эталон, подражания. Нельзя чтобы солдат усомнился в своем офицере, потерял веру, боялся меньше чем ты. Если офицер полка от каждого щелчка и выстрела вздрагивает и пригибается, то кто командует солдатами — паникеры к трусы? Мы шли по дороге не оборачиваясь и пули в любой момент могли ударить нам в спину. Я не исключал попадания. Я только надеялся, что этого не произойдет. Ординарец шел рядом тяжело дышал и сопел. Он был больше меня нагружен. Я шел налегке. Он нес автомат, вещевой мешок с запасом патрон, набитым диском, гранатами и запасом хлеба. Но вот мы миновали все пригорки и стали спускаться в низину. Я решил зайти в батальонный блиндаж, повидать комбата и артиллеристов. За все эти дни, пока я был на передовой, могло что-нибудь измениться. Нужно быть в курсе дела, подумал я. Когда я отдернул занавеску и ввалился в блиндаж, на нарах, как прежде, никого не оказалось. Артиллеристы из блиндажа исчезли, связных солдат небыло, лишь двое телефонистов сидело у стола. На нарах лежал незнакомый лейтенант. Что-то случилось, подумал я.

— Комбата убило! — поднявшись с лавки, сказал телефонист.

— Вчера в дверях пулей навылет стукнуло! Наверно шальная ударила в грудь.

— Солдат убивает на передовой и на дороге! А чтоб в дверях кого убило, первый раз слышу! С начала войны такого не было! Смерть от пули на передовой — дело понятное! А чтоб здесь? Достала косая костлявой рукой свои жертву! Вчера комбата убило! Сегодня блиндаж опустел! Артиллеристы, те сразу смылись! Ну и ну! Все разбежалась!

— Ну что Ваня! И нам пора отсюда уходить — сказал я ординарцу вышел наружу. Дорога от блиндажа спускалась полого вниз. Здесь финские пули совсем не летали. Я ускорил шаг, Иван едва за иной поспевал. Я хотел застать намести Малечкина. Он у нас быстрый, решительный. Сейчас у себя в теплушке, а через миг уже на коне. Он обещал мне через штаб дивизии достать новую стереотрубу. Без трубы наше мероприятие с Самохиным вылетит в трубу. Без трубы нельзя начинать стрельбы с закрытых позиций. Попробуй, встань на край окопа, высунись за бруствер, приставь к глазам бинокль и понаблюдай. Не пройдет и минуты, как получишь пулю в лоб. Наблюдать в стереотрубу совсем другое дело. Ставишь ее в окоп, садишься ниже бруствера, оптические штанги выставляешь вверх и сиди себе, наблюдай сколько влезет. Выставил обмотанные белыми бинтами трубы и спокойно смотри. Еще при подходе к теплушке где жил наш майор, я зная что он никуда не уехал. Его любимый жеребец стоял на привязи без седла, укрытый со спины одеялом.

— Как дела? — спросил я солдата, стоявшего на посту у входа в теплушку.

— Здравия желаем гвардии старший лейтенант! Все в порядке! Майор у себя! Спрашивал про вас.

— Ты Ваня иди! — сказал я своему ординарцу.

— Располагайся там у старшины! Нужен будешь — вызову! Ординарец пошел по дороге дальше, а я отдернув занавеску, висевшую в дверях, вошел во внутрь теплушки. Майор Малечкин сидел на нарах поджав под себя ноги калачиком. Он как всегда был босиком. Он любил в жарко натопленной теплушке сидеть на нарах с голыми ногами и шевелить пальцами.

— Ааа! Начальник штаба пришел! — протянул он нараспев.

— Мы тут без тебя совсем играть разучились!

— Давай, слышь, лезь-ка на нары! Егорка, картишки давай! О делах потом!

— Эй вы лодыри, начальник штаба пришел! — толкнул он босой ногой лежащих на нарах ординарца и ездового. Я и эти двое были основной картежной компанией майора.

— Встать человек двадцать! Остальным можно лежать! А то смотрю никакого почета!

— Они и меня за майора не считают! Так, вроде я им крестный или свояк!

— А ты давай лезь сюда! Я знаю тебя! Тебе все дела, дела от игры в карты отвильнешь!

— Стереотрубу для тебя заказал. Разрешение в дивизии добился.

— Интендант Потапенко должен ее получить и привести сюда.

— Хочешь сейчас проверим?

— Егорка! Позвать мне сюда интенданта Потапенко!

Ординарец поднялся с нар и пошел звать интенданта Потапенко.

— Ааа! Пердыщенко пришел! Явился сукин сын!

— Я Потапенко, товарищ майор.

— А я как тебя назвал?

— Я тебя спрашиваю? Чего молчишь? У тебя что, двойная фамилия?

— Так как я тебя жулика назвал?

— Егорка! Я кого тебе велел сюда позвать?

— Потапенко! Товарищ майор!

— А ты мне кого привел? Пердыщенко?

— Отправь этого и доставь другого!

Егорка хватал интенданта за плечи и не церемонясь выталкивал интенданта наружу за дверь и кричал, чтобы было слышно, Потапенко тебя вызывает майор! — и снова впихивал интенданта в теплушку.

— Товарищ гвардии майор, Потапенко по вашему приказанию явился!

— Вот теперь вижу, когда доложил.

— Ты трубу для начальника штаба получил?

— Получил! Вместе с ящиком лежит у меня.

— Отдай ее старшине роты Самохина. Он ее на передовую отвезет.

— Можешь идти!

Мы и прежде с майором играли в карты. Он забирался на нары. Егорка с него стаскивал валенки и он босиком принимался за это серьезное дело. Карты были его стихией. Он в любое время обыгрывал нас. К утру он оставлял нас с пустыми карманами без денег.

— Так-так! приговаривал он.

— Сначала по маленькой начнем!

Я не мог отказать майору. Когда он играл, он преображался, становился веселым. За карточной игрой он разговаривал, рассказывал полковые и дивизионные новости. Слова во время игры лились у него рекой. Но когда игра заканчивалась и он отдавал колоду карт Егорки разговор обрывался и он обычно больше молчал. Он как-то сразу замыкался. Что ему мешало быть самим собой? Офицерская сбруя или валенки, которые не давали шевелить ему голыми пальцами?

Я залез на нары не дожидаясь повторного приглашения. Егорка доставал из кармана немецкую атласную колоду, растасовал ее, подрезал и снова перемешивал. Егорка — денщик майора выменял ее у солдата за две пачки махорки.

— Начальник штаба! Что будем делать ? В батальоне осталось половина состава. Всего две роты! Я слышал его вопросы и знал что он разговаривает вслух и что эти вопросы больше относятся к нему, чем ко мне. В бревенчатой избушке было жарко, угарно и душно. По середине прохода на земле стояла железная печка. Это была железная бочка из — под бензина. В ней гудело и бушевало пламя огня. Печь топили — дров не жалели. Железная труба, уходящая к потолку была раскалена. Дрова для топки заготавливали в дальнем лесу. Растущие вокруг деревья не трогали. Днем теплушка освещалась через окно. У окна был прибит в виде щита стол, на столе стояли телефоны майора. Телефонисты, писарь и старшины жили в соседней землянке. Интенданты, снабженцы и повара жили в отдельном месте. У меня определенного места не было. Писарь вел за меня все штабные дела. Я как начальник штаба не нужен был. Я и не жалел, что от меня отвалилась штабная работа. Мы сидели на нарах и играли в карты. Майор шевелил голыми пальцами и обыгрывал нас. Когда Малечкин выигрывал, он радовался как ребенок. Он рассказывал нам о своих похождениях и в это время зазвонил телефон. Майор бросил карты и на четвереньках лез по нарам к столу. С кем он разговаривал, я не прислушивался, к его разговору. Мое внимание привлекла раскаленная железная бочка, стоявшая на земле по середине прохода. Я смотрел на нее и видел, как она дымила и коптила. В квадратном отверстии, вырубленном в ее дне, горело и играло яркое пламя. Приятно смотреть на веселую игру огня, когда на душе спокойно и пули со спины не летят.

У немцев печки специальные. В сороковом у них вообще не было печей. Они не думали, что застрянут зимой в России, В сорок втором они для фронта изготовили специальные печи. Такая немецкая печь стояла в блиндаже у комбата Белова. Она представляла собой небольшой отлитый цилиндр с набором труб, которые вместе с печкой подвешивались к потолку. Печка имела герметичную дверку. Через нее загружали небольшие чурки и завинчивали дверку прижимным винтом. В дверке имелся специальный диск с отверстиями. Через большое круглое отверстие поджигалась лучина. Как только чурки разгорались, диск поворачивали на отверстие меньшего сечения. При образовании в печке красных углей, диск поворачивали на самое маленькое отверстие. Воздуха через него поступало мало и только хватало для поддержания тления. Дрова постепенно и медленно обугливались. Ни дыма, ни копоти, одна лучистая энергия. Тепло от такой печки исходило в течении всей ночи. Утром, когда открывали дверцу, в ней тлели красные угли. Такую печку вполне можно было подвесить в любой землянке и матерчатой палатке за трубу в потолке. Самой поразительной особенностью была ее легкость и экономичность. При медленном и длительном горении она давала достаточно тепла.

Достать такую печь было почти невозможно. Тыловики давали за нее целого барана в пересчете на консервы. А бочка в теплушке у Малечкина пожирала целые горы дров. Бочку топили день и ночь. К бочке был приставлен солдат, который целый день пилил, колол и таскал в блиндаж дрова. Такая у него была работа. В теплушке под потолком стоял сизый и едкий дым. Майор еще разговаривал по телефону, в теплушку с улицы зашел Егор и шепнул мне на ухо — Потапенко трубу привез! Идите посмотрите. Я вышел наружу. На санях у интенданта лежал продолговатый зеленый ящик со стереотрубой.

— Комплектность проверили на складе! — пояснил он мне. Труба как заказывали — новая.

— Передай ее старшине! Пусть отвезет в роту к Самохину. Я вернулся в теплушку. Мы просидели за картами до утра. Утром, когда рассвело, завалились спать. Проспали весь день. Наружи было темно, когда я поднялся с нар. Майора в теплушке не было. Я позвал ординарца и мы вдвоем отправились на передовую. Проходя мимо батальонного блиндажа, я взглянул на торчавшую сверху немецкую трубу и подумал: — Никто из штабных полка не занимается стрелковыми ротами. Это меня наладили пулеметчиков опекать. А штабные полка живут сами по себе. Стрелковые роты в обороне торчат в окопах и никого не интересуют и никому не нужны.

— Парамошкин, на обратном пути зайдешь в батальонный блиндаж и заберешь печку! Майор Малечкин не занимался пулеметными ротами. Он мыслил большими категориями. Ему было важно быть на глазах у штабных дивизии. Он говорил иногда: — Вот получу полк, возьму тебя к себе замом! Солдаты и пулеметы это чисто твоя работа! Для меня передовая была привычной стезей. Тем более, что я теперь не отвечал за определенный рубеж и не держал как Ванька ротный определенный участок обороны. Я не отвечал за него. Я был вроде представителя, консультанта или организатора. Я мог в любой момент уйти с передовой. И это имело огромное значение.

Командир роты с солдатами должен был стоять на занимаемом рубеже. А меня это теперь не касалось. Я был штабным офицером. Боевой приказ обороны данного рубежа обязывал Самохина и командира стрелковой роты держаться до последнего. Передо мной стояла одна задача, как я понимал, организовать систему огня и показать немцам, что у нас здесь на дороге мощная оборона и им соваться сюда вовсе не следует. От себя лично я хотел придавить финские пулеметы, чтобы они не стреляли по дороге. Хорошо когда ни за что и ни за какие рубежи на передовой не отвечаешь. Пришел в роту, проверил бой пулеметов, дал необходимые указания, завалился в землянке и спать. Да! У командира роты не только рота солдат на шее, у него к виску приставлен пистолет судебного исполнителя военного трибунала, если он оставит свой рубеж. Вначале я не захотел идти на передовую, сидеть в роте и дежурить на КП стрелкового батальона. Я думал, что лучше остаться в лесу, на своей работе и заниматься бумажками. А раздражало меня больше всего, что я должен идти к комбату Беляеву, и сидеть у него на КП. Потом постепенно все улеглось и образовалось. Передовая была для меня привычным делом и когда я окунулся туда, я понял, что штабная работа меня не влечет. Теперь мы шли с ординарцем по большаку на передовую. Далеко впереди в сером снежном сумраке пространства просматривались очертания далеких высот. Ночь была тихая и безветренная. Мы шли по дороге, финн пока не стреляли. По логике вещей нам нужно было пройти открытые участки побыстрей. Но мы с ординарцем почему-то лениво передвигали ноги. Мы шли неспеша, посматривая вперед. Вот также медленно и нехотя возвращаются на передовую из тыла солдаты. Фины знали, что с наступлением темноты на дороге обязательно появятся люди. Они стреляли вслепую. Пули находили свою жертву. Потери были небольшие, но действовали на нервы людей. Мы лениво поднимаемся на бугор. Впереди по дороге ползет человек. Мы с Ванюшкой прибавляем шагу и через некоторое время догоняем его. Солдат продолжает ползти, не обращал на нас внимания. Мы идем чуть сзади, он нас не замечает.

— Ты что ранен? — спрашиваю я его. Нагибаюсь над ним, легко тронув его за плечо. От неожиданности он припадает к земле и замирает на месте.

— Ты ранен? Чего молчишь?

— Не! — тянет он и оглядывается.

— А чего ползешь?

— На энтом бугре нас вчера с напарником прихватило. Его убило. А я цел!

— Подымайся! Пойдешь вместе с нами на передовую!

— Ты что, из роты?

— Не! Я телефонист! Я из полка присланный. Нас на линию в помощь сюда послали.

— Ну и помошничек! Мать твою вошь!

— Подымайся! Ты слышал что тебе сказали! Солдат поднимается на ноги, вытирает потное лицо и мы втроем идем по дороге. Солдат идет с опаской поминутно поглядывает на меня. Не прошли мы с километр, как впереди на дороге блеснул огонек и на нас понеслась извилистая линия трассирующих. Мы прошли по дороге самый длинный участок открытого пути и вот сверкающая лента трассирующих теперь неслась и летела прямо на нас. Пули прошли мимо и завизжали на излете. Я остановился, солдат и ординарец тоже замерли на месте. Новая очередь трассирующих неслась по дороге на нас. Солдат стал припадать к земле, выбирая момент, чтобы упасть и прижаться к земле.

— Куда? — крикнул я на него.

— Куда под пули лезешь?

— Пули идут ниже колен! В живот хочешь десяток получить!

— Стой как стоял на месте! Мои слова подействовали на него, Фнны пускали одну за другой короткие очереди.

— Ты что не видишь? — сказал я, набрал воздуха и перестал дышать.
Пули прошли у самых ног. Мне даже показалось, что одна чиркнула мне по валенку.

— Присядь, присядь! Всю порцию свинца и получишь в живот!

— На кой черт таких идиотов на свет рожают?

— По ногам ударит, можешь живым останешься. А с животом сразу на тот свет угодишь! Новая длинная очередь голубоватых пуль вдоль дороги понеслась навстречу нам. Вслед за ней еще одна, почти прямая засверкала над бровкой дороги. Мы стояли и ждали удара свинца по ногам. Но вот финн на миг прекратили стрельбу. Мы рванулись вперед и успели сбежать по дороге в лощину. Мы переждали некоторое время в низине и как только фины прекратили стрельбу мы снова перебежали открытый участок дороги.

Теперь лента трассирующих мелькает по самой земле. Вот она ткнулась в дорогу.

Пули ударились в мерзлую корну и разлетаясь в стороны рикошетом уходят вверх. Мы стоим, смотрим и почти не дышим. Голубые горящие огни — это трассирующие. А в промежутках между ними летят пули обычные свинцовые. Их при полете не видно. Немцы их в ленту набивают по пять штук. Наши экономят — набивают по десять. Знаешь прекрасно, что за каждой трассирующей летят обычные, которых не видно. А на душе скребут — которые горят. Стоишь и ждешь, и гложет тебя тоска. При выходе на следующий перевал опять попадаем под пули. И так всю дорогу. В голову лезут разные мысли. Я даже начинаю думать, не наблюдают ли нас немцы в какую специальную ночную трубу. Снова стоим и ждем. Стоим как приговоренные к расстрелу. В такие минуты даже не думаешь что останешься живым. Для полной картины не хватает кирпичной стены, от которой должны отскакивать пули, Мы стоим лицом к пулеметам и видим как в нас летят голубые горящие пули. У финского пулемета ствол вскинулся вверх и пули идут у нас на уровне груди. Мы отбегаем на обочину дороги. На войне у солдата свои приемы, ходы и правила. Стрельба прекращается. Мы стоим и ждем несколько минут. Фины не стреляют. Мы встаем и делаем перебежку в овраг. Мы в овраге на передовой и откровенно говоря устали и измотаны. Я не столько устал физически, сколько был душевно утомлен и подавлен. Почувствовав на себе финские пули, я со всей злостью собрался им отплатить. Я поклялся отомстить им за это. Мы сошли по снежному скату вниз, зашли в ротную землянку к Самохину. Самохин спал, я не стал его будить. Я лег на свободное место у стены и тут же заснул. Я не притронулся к еде, которую нам оставили в котелке на железной печке. От солдатского хлебова только мочиться часто бегаешь. Оно как водица подсолена и замешена немного мукой. Пропустишь ее через край сквозь зубы. Попадет на язык мучной комок. Считай, что тебе повезло. Потому и не строили при землянках для своих солдат отхожих мест и сартиров. Где солдат бы мог посидеть о войне подумать. Хлебово из солдата выходило в виде мочи. .Молодой пускал струю на несколько метров, а старики поливали себе на коленки и на валенки. Выдь посмотри! Весь овраг помечен желтыми пятнами.

Еще до рассвета мы выбрались из землянки, собрали с Самохиным стереотрубу, отнесли в окоп и поставили на треногу. Весь день я вел наблюдение. Многое, я увидел тогда через нее. Днем же мы пристреляли трассирующими пулями пулеметы. Стреляли одиночными, чтобы не спугнуть и не потревожить финов.

— Может ударим им по пулеметам? — предложил мне Самохин.

— Ни в коем случае! — ответил я, — Они не должны знать о нашей готовности! Дадим им вначале как обычно пострелять. Пусть войдут во вкус! Пусть уверуют, что мы ничего не готовим. Стрелять будете только по моей команде! Тебе это ясно? Ступай и предупреди всех ребят, чтобы во время стрельбы руками не да давили на ручки пулеметов. Гашетку надо держать легко. Как гусиное перышко! Нажмешь на ручки — цель обязательно уйдет!

Мы сидели в новом окопе на обратном скате и ждали ночи. Вот и засверкали о наступлением темноты голубые огоньки финских трассирующих. Мы дали им время пострелять.

— Пусть порезвятся! — сказал я Самохину. Главное теперь без суеты! Сейчас мы им врежем! Подай команду приготовиться всем!

Голосом передали команду по всем четырем пулеметам.

— Внимание! Огонь!

После команды «Огонь» четыре станковых пулемета разом вздрогнули и глухо застучали. Били короткими очередями патрон по десять, пятнадцать. За несколько минут выпустили по двум финским пулеметам по целой ленте. А это не мало — двести пятьдесят патрон. Перезарядив ленты мы прислушались. С той стороны ни одного ответного выстрела.

Я подождал пару минут и мы снова свинцовыми пулями с черной отметкой выпустили по ленте. Гробовая тишина воцарилась на передовой.

Что там произошло? Побило пулеметчиков? Ясно было одно, финские пулеметы замолчали. Мы ударили из четырех «Максимов» свинцовыми утяжеленными с черной полоской. Два финских пулемета и каждому по тысячи патрон! Представляю себе плотность огня! Часа через два по дороге поедет старшина. Вот будет удивлен! Всю дорогу, скажет проехал, и ни одного выстрела до самой передовой! Остаток ночи действительно прошел спокойно.

А что было до этого?

Фины в открытую ходили и ездили.

Наши артиллеристы частенько днем видели, что фины гуляют у себя за передовой. Но по одиночным целям стрелять не разрешали, не полагалось портить снаряды, их был дефицит. Фины настолько привыкли и обнаглели, видя нашу безответность, и бездействие, что по дороге ездили в любое время суток. По дороге они не только подвозили питание и боеприпасы, но выходили на дорогу размяться к погулять. Трижды в день по дороге проезжала упряжка. Она доставляла на передний край немцам и финам горячее питание. Вот собственно, почему у каждого немецкого блиндажа было устроено отхожее место.

Финская полоса обороны через окуляры стереотрубы предстала в увеличенном виде. Поднимись из-за бруствера. Приставь бинокль к глазам. Понаблюдай поверх бугров и окопы за обороной неприятеля. Тут же получишь пулю за здорово живешь. Теперь же я сидел внизу под бруствером, сверху у меня торчали разведенные оптические штанги, я видел через оптику как ходили и ездили немцы и фины. Я измерял расстояния и углы характерных объектов, заносил показания в тысячных на схему и терпеливо наблюдая, ждал, что вот-вот покажется что нибудь такое. Как-то днем на дороге появились трое немецких солдат. Один из них вез за собой ручные санки с широкими полозьями. Дойдя по дороге до спуска с горы, все трое уселись в сани и лихо скатились вниз. Это ни понравилось. Они вернулись в гору. Снова уселись в санки и скатились еще раз вниз. На снежных высотах и склонах проходила наезженная лыжня. В стереотрубу было видно легко одетых лыжников. Некоторые из них катили по лыжне, другие стояли, наклонившись и опираясь на палки. В стереотрубе перед окулярами появлялись немецкие физиономии и рожи. Я видел, как они разговаривали, открывали рты, шевелили губами, жестикулировали руками, держали в зубах сигареты. Я видел, как они запрокидывали головы и смеялись от души, как они наслаждались жизнью и радовались ей. Ведь мы в них до этого совсем не стреляли. Я внимательно изучал, где их нужно бить было сразу, а где стрелять незаметно и убивать постепенно, по одному.

Дал из пулемета один, два одиночных выстрела, вроде как стреляли из винтовки, а немца прихлопнули. Пусть думают что шальная пуля прилетела. Солдаты стрелки, посматривая на нашу стрельбу. К вечеру я угнал от Самохина, что старшина не привез на передовую патрон. Самохин ему не напомнил, а я понадеялся на Самохина. Без достаточного запаса патрон стрельбу продолжать бесполезно. Жалко конечно, что мы потеряли еще целый день. Утром, когда рассвело, я залез в одинокий окоп и стал осматривать в стереотрубу оборону немцев. Случайно в перекрестие оптики попал немецкий блиндаж. Около блиндажа мелькнуло что-то зеленое. Я присмотрелся, в снегу около блиндажа торчала зеленая елка. Сначала я подумал, что это артиллерийская веха. Такие ориентиры в виде очищенных от веток стволов и оставлений на макушке нетронутой зеленой хвоей. Длинный голый ствол, а на конце вроде как помело. Их можно было видеть с далекого расстояния. А тут около блиндажа стояла обыкновенная зеленая елка. Когда я внимательно вгляделся в нее, у меня невольно вырвался смех. Елка была наряжена. На ней висели фонарики, флажки, блестящие шары и торчали свечи.

— Иди посмотри! — крикнул я Самохину. — Немцы елку нарядили. В ночь под Рождество бенгальские огни и свечи зажгут. У них это главный семейный праздник. Вайнахтен! Так кажется они называют.

— А почему Вай! Вай, вай! Вроде как по-еврейски?

Теперь было ясно. Немцы готовятся к празднику Рождества Христова.

— Осталось немного! Подождем несколько дней. А на праздничек мы им всыплем тройную порцию. Только патронов побольше нужно запасти. Представляешь Самохин! Немцы в эту ночь достают семейные фотографии. Смотрят на них и воображают, что они вместе со своими родными. Фрау и киндер тоже на фотографии глядят. Мысленно общаются между собою. У елки будут веселиться! Видит бог Самохин под елочкой они и получат тройную порцию свинца! Это будет настоящий удар! В Рождество они разомлеют. Распустят нюни. От воспоминаний и чувств слезы выступят у них на глазах. В этот момент мы им и врежем. Ты иди взгляни Самохин, как они старательно к смерти готовятся!

— Одного мы не знаем, когда оно начнется. Надо позвонить Малечкину, пусть узнает в дивизии. А ты знаешь Самохин, какое сегодня число?

— Нет! Оно мне вроде не к чему!

— Вот так Самохин! Они со свечами пойдут вокруг елки, на саночках с горки будут кататься, выдут на дорогу свежим воздухом подышать, а мы их из четырех «Максимов». Видишь, как бывает! Стоишь в обороне, кругом вроде все тихо, делать нечего, нигде ничего не видать. А посмотрел в стереотрубу — тут у них елочка, тут у них с горки кататься. Из пулеметов до Рождества не стрелять! Это мой категорический приказ! Понял? Передай всем! Никакой стрельбы! И чтобы без всяких таи шуточек! Они у нас теперь на прицеле! Пусть поживут до праздника! Жить им осталось пару дней, не более! Я сегодня же иду к Малечкину. Буду просить снарядов. Пусть хоть по десятку на орудие дадут! Ударим сразу!

Я ушел в землянку звонить по телефону. Самохин остался в окопе, он продолжал наблюдать в стереотрубу. Ночью я уехал со старшиной в батальон. Разговаривал с Малечкиным. Майор обещал добиться в дивизии разрешения истратить два десятка снарядов. Я передал ему схему обороны немцев с указанием целей, привязанных к координатам карты. Малечкин выложил ее перед начальником штаба дивизии. Начальство дивизии пошло нам навстречу. Артиллеристы получили указание дивизии отработать цели указанные по схеме. Они уточнили пристрелку и в ночь с 24 на 25 декабря были готовы по нашему сигналу ударить по немцам. Сигнал начала обстрела — две красные ракеты. Теперь оставалось только ждать. Малечкин приехал из дивизии, скинул валяные сапоги, залез на нары и сказал: — Начальник штаба нас похвалил. Это хорошо, что пулеметчики придумали. На следующий день я вернулся в роту. До немецкого Рождества оставалось два дня. Мы приказали пулеметчикам два дня отдыхать и как следует выспаться.

Утро 24-ое было хмурое и ветреное. Днем мы с Самохиным вели наблюдение, вечером подняли на ноги всех людей и объявили боевую готовность. Солдаты заняли свои места.

Стрелков тоже вывели на огневые позиции. Стрелкам приказали выпустить по немцам две обоймы патрон.

— А куда стрелять? Если не видно ночью ни матушки, ни цели!

— Стрелять будете над самой землей! Положишь винтовку на бруствер и можешь не целиться. Сигнал открыть огонь — две красные ракеты.

Ракетница торчит у меня за поясным ремнем. Солдаты сидят в окопах, посматривают в мою сторону. Не могу сказать в котором часу немцы и фины вдруг зашевелились. Они видно в ночь под Рождество решили устроить фейерверк и шествие со свечами. Мы этого от них не ожидали. Они открыли беспорядочную стрельбу. Пальба была в небо в основном трассирующими. От этой стрельбы ночное небо озарилось голубыми прочерками пуль. Темное пространство над передовой вдруг озарилось осветительными ракетами. По телефону из полка тут же раздался звонок.

— Что там у немца случилось? Немец пошел в атаку?
Потом на проводе появился голос Малечкина.

— Почему пулеметы молчат? Почему не начинаете?

— Сейчас начинаем! немцы сидят на месте!
Я хотел подождать. Хотел, чтобы побольше немцев и финов высыпало наружу. Бить, так бить! Чего стрелять в пустую!

— Самохин посмотри! Они свечи на елке зажгли?

Ночная мгла сверкала от летящих пуль и осветительных ракет. Нити трассирующих извивались в воздухе. Я поднял над головой ракетницу и медленно как бы целясь, потянул на себя спусковую скобу. Первая красная ракета глухо хлопнула над головой и взлетела. Она заставила многих вздрогнуть и взять на изготовку оружие, пулеметы и пушки.

Я ясно представил себе, как все сейчас ждут второго сигнала. Перезарядив бумажный патрон, я рывком дернул за спуск и вторая сигнальная ракета полыхнула красным огнем.

И в тот же миг застучали пулеметы, затрещали винтовочные выстрелы, из-за леса рванули пушки.

Немцы и финн под свою трескотню, которую они открыли, вначале не поняли, что их режут осколки и бьют свинцовые пули. А когда еще раз грохнули наши батареи и снаряды с воем запели у них над головой, было уже поздно размышлять, им уже некуда было деваться.

На КП дивизии узнав что немцы открыли стрельбу опередив нас на полчаса, решили, что они перешли в атаку. Пока звонили, выясняли.

Время шло! Дали команду двум реактивный установкам дать залп по высотам. Реактивные снаряды проревев над головой ударили по господствующей высоте. Вот это был фейерверк! Горящие снопы термитных снарядов вскинулись вверх и закрыли собой вершины высот. Стрельба со стороны немцев мгновенно прекратилась. Утром, просматривая в стереотрубу полосу обороны немцев, я увидел пустые поля, бугры и дороги. Здесь уже не катались легко одетые лыжники и любители быстрой езды на саночках. Все попрятались в землянки и блиндажи. Отстрелявшись на Рождество, мы прекратили стрельбу. Пулеметные стволы были сильно изношены. А новых запасных было мало, мы их берегли. Стрельба на передовой постепенно утихла. Кое где промелькнет над снегом немецкая стальная каска. Промелькнет и скроется, как проворная полевая мышь. Ни одного выстрела с той и другой стороны. Я ушел с передовой оставив все и трубу на Самохина. В лесу, в батальоне у меня не было конкретного дела. Моей работой занимался писарь и я не стал у него принимать бумажные дела. Я пришел, посмотрел чем он занимается и сказал майору: — Пусть он продолжает эту работу вести. А я с недельку отдохну! Отоспаться нужно — Может опять пошлют куда в роту!

Майор согласился:

— Вот молодец! — сказал он, — Пусть писарь занимается этой бумажной работой ! У тебя теперь живое дело, люди и пулеметы! Пошли сыграем в картишки! А там будет видно, куда тебе нужно будет идти. И так наворочали всяких дел!

Я всю неделю откровенно бездельничал. По ночам мы играли в карты А днем укрывшись полушубками спали на нарах в блиндаже у Малечкина. Потом я перешел в теплушку где жили ординарцы, старшины и телефонисты. Дни стали какими-то сумрачными и короткими. Снаружи то снег зашуршит и заскребет, то вьюга завоет над лесом, то холодный колючий ветер загудит в железной печной трубе. Иногда снежный вихрь так закрутит и начнет давить, что с трудом передохнешь и выберешься из теплушки наружу, глядишь, а в трех шагах ничего не видно. В одну из таких ночей гудел и беспрерывно сыпал колючий снег, в воздухе метались целые облака и огромные вихри снежной пыли, ветер рвал и сбивал с ног идущих по дороге людей.

Куда он дул, отчего бесился? С какой стороны он ревел? Повернешься на месте, а он опять тебе хлещет в лицо. Я вышел из теплушки посмотреть на непогоду. Постоял на месте, огляделся кругом. Вспомнил Самохина и пулеметную роту. Как они там в такую погоду на передовой? Дорогу занесло и засыпало снегом. Намело сугробы по самую грудь. Как старшина со своей лошаденкой доберется до передовой. Лошадь не солдат, на брюхе не поползет! Лопатой путь себе не расчистит! Вряд ли он к утру вернется с передовой!

В овраге при такой метели все солдатские норы остались под снегом. Утором, если из нор прохода в снегу наружу не пробьют, задохнуться под снегом. Как они выберутся? Трудно сказать! Руками будут разгребать. На фронте каждый за себя! Каждый умирает в одиночку!

|Через два дня снегопад немного ослаб.|

Перечитываю написанное и снова переживаю все как наяву.

«Двое»
Батуринские леса. Январь 1943 года.

На переднем крае дежурили двое солдат. Самохин выставлял их на ночь для охраны землянок в овраге. По обе стороны дороги в окопах на обратных скатах сидели пулеметчики. Они дежурили у пулеметов и посматривали за передним краем. А эти двое ходили вдоль оврага и охраняли овраг. На посту они были двое. Один молодой, другой старый. Они были из одной деревни, земляки, так сказать. А вообще на фронте земляки с одной деревни встречались довольно редко. Двум солдатам из одной деревни попасть вместе в одну часть было невозможно. Их на сборных пунктах сразу распределяли в разные места. Попадись тут близкие родственники или земляки их тут же направят в разные маршевые роты. И уйдут они на войну по разным дорогам и по разным маршрутам. На этот счет у кого-то и где-то были свои особые и высшие соображения. А как эти двое из одной деревни попали в роту к Самохину никто толком не знал. Нам было как-то не до того, земляки они или родные. В роте были и другие солдаты. Служили в роте и эти двое Для нас что родственник, что земляк, что еврей, что татарин! Для нас одна черт! Все воюют и лежат в мерзлой земле. Всем плескает старшина черпак солдатского хлебова. Вот только справедливости ради солдат евреев с винтовкой в руках на передовой мы не видели. Они все больше в тылу, за нашими спинами прятались. Один портной, другой санитар. Еся — парикмахер, Изя — бухгалтер, а Мойша — счетовод, у Абрама гастрит, ему нельзя тяжелую винтовку таскать. Нам как-то было все равно, что на пост этих двоих ставили вместе. Спят они в одной дыре, мороженый хлеб рубят одной лопатой, хлебово получают в один котелок. В овраге тишина. Солдаты залезли в свои берлоги. Только эти двое, вобрав головы в плечи, ходят вдоль оврага туда и сада. Молодой солдат — небольшого роста. А старик высокий и худой. Под шинелью у него стеганные ватник и брюки, а костлявое тело угадывается везде. Лицо его маленькое и сморщенное, покрытое складками и морщинами, выражает спокойствие и смирение. Он зевает раскрыв свою небритую челюсть и при этом запрокидывает голову назад. Он с трудом поспевает за молодым, гнется от ветра, глухо покашливает и под завывание ветра слабо стонет. Молодой топал ногами. На него наваливался сон от дурацкого туда и сюда хождения, от невыносимой пустоты в желудке, от ветра и холода, от озноба |в спине| во рту.

Он не представлял себе, что сейчас, ночь или день? Ротный поставил их на пост охранять овраг и велел ходить до рассвета. И добавил при этом: — Если выду из землянки и увижу, что вы присели и спите — пеняйте на себя! Сразу выписываю извещения, что вы погибли в боях за Родину! Что он имел в виду при этом? Приходилось ходить. И они ходили Снег летел и пылил в глаза. Идешь по оврагу и задыхаешься от напора. Не знаешь куда головой повернуть. Дых запирает. Дышать становиться нечем. Но главное не ветер. Главное то, что в животе свербит. Ноет и сосет, что в глазах потемнело. Старик тот шатается и тащиться за молодым, боится отстать и отдать богу душу. Молодой, лениво двигая ноги, идет впереди. До рассвета еще далеко. Им ходить и ходить! На молодого снова на ходу наваливается сон. Сон давит и гнет. Терпеть больше нет мочи. А тут в животе страшная ныть закрутила. Орать в голос хочется. Упал бы замертво и ве муки долой! Вот так всю жизнь и ходишь впроголодь. Хоть бы раз до сыта поесть! Сытым и умереть не обидно! А тут велят до рассвета по оврагу ходить, снег ногами месить. А что тут смотреть? Кругом все замело — ничего не видно. Ни ротной землянки, ни солдатских нор, снег по колено. На глаза опять навалился тяжелый сон. Взял бы и упал, закрыл глаза и ни о чем не думал. А перед глазами опять ротный кричит, показывает кулак, извещение послать грозиться. А что он не знает, что солдаты не получали сегодня жратву. Умереть не страшно. Не в этом суть дела. Дело в другом. Старшина в роту вовремя не явился. Все голодными с вечера завалились спать. Умереть не сложно. Возьми да умри. И голодным будешь лежать поверх сугроба. Нет уж! До раздачи пищи нужно дожить! А что будет потом? Там уж видно будет! Двое солдат идут вдоль оврага. Вот они дошли до конца, сделали поворот, приподняли веки, прицелились вдоль тропы и снова зашагали в обратную сторону. Надо уметь спать на ходу. Было светло. Про смену в роте забыли. Командир роты Самохин спал в землянке. На смену без него никто не пойдет, головы не поднимет, тут хоть стреляй над ухом. В который раз они доплелись до дороги. Молодой остановился, а старик, не открывая глаз, повернулся на месте, зашамкал губами и потащился назад. Снежная пыль мелькала и кружилась в воздухе. Она то низко летела над землей, то встав на дыбы, стремительно бросалась вверх. В десяти метрах ничего не было видно.

Молодой солдат взглянул на дорогу, вздрогнул и остановился. Перед ним в десяти шагах стояла упряжка с санями, укрытая брезентом. Старик продолжал шаркать ногами, удаляясь в другую сторону оврага. Сани, укрытые сверху брезентом, показались молодому какой-то странной формы. Но он решил что это у него искажение со сна. Он только что спал на ходу. Еще один взгляд на брезент и на сани и у него помутилось в глазах. Он глотнул слюну и у него перехватило дыхание. У него под носом стояли сани с продуктами, а старшины поблизости не было. Он видел ясно задок саней, за санями оглобли, а там дальше сквозь летевшую снежную крупу занесенные снегом крупы лошадей. Они стояли по колено в снегу и переступали с ноги на ногу. Они тоже топтались на месте. Он не обратил внимание на их хвосты. Какие там хвосты. У саней ни души, а под брезентом буханки черного хлеба. Молодой огляделся. Кругом во всю ширь разливался рассвет. Солдат на передовой обычно кормили ночью. А теперь было утро и кругом никого. Молодой смотрел на задок саней. Ноги сами поднесли его вплотную к брезенту. Старшина по дороге видно что-то потерял и вернулся обратно, чтобы подобрать упавшее. Спина старшины только что мелькнула и перевалила через сугроб. Теперь не зевай! Нужно откинуть брезент и сунуть руку во внутрь. Быстро оглянувшись, он сунул руку и нащупал мешок. Развязав его, он выхватил буханку и сунул ее под мышку. Буханка была удивительно мягкая, но уже холодная. Хотел уже взять вторую, а тут за спиной услышал шаги. В первый момент обомлел от испуга. Метнул быстрый взгляд за спину и увидел напарника. Старикашка шел по оврагу на него с закрытыми глазами.

— Фу ты черт! — перевел он дух. — Идет и ничего не видит, старая тетеря! Молодой ткнул старика буханкой в грудь. Тот открыл глаза. Обхватил ее обеими руками, повернулся вокруг и заторопился к своей норе. Молодой еще раз окинул взглядом овраг и дорогу, на которой должен был появиться старшина, выхватил из под брезента еще две буханки. Одну сунул за пазуху, а другую бросил в сугроб и припорошил снегом ногой. Не отрывал глаз от дороги, он попятился задом к землянке и встал около ее прохода.

У наших солдат винтовки на постах обычно болтались на ремне за спиной. Так что руки солдата всегда были свободны и готовы для дела.

От ветра и холода у солдат с носа текло. Нос вытирали рукавом, шмыгая под носом. На рукавах постепенно нарастала ледышка. На руках были варежки, но запястья холодило. Солдаты ходили спустя рукава, во внутрь втягивая руки. Руки солдата появлялись на свет, когда нужно было что-то взять, завернуть папироску или получить свою пайку продуктов.

Молодой и старый стояли в проходе ротной землянки, отламывали куски и засовывали себе в рот. Они торопились и чавкали.

А те кто лежали на нарах и спали вряд ли бы проснулись, если бы даже у входа разорвался немецкий снаряд. Их разбудило жевание и шамканье молодого и старого. Сначала один, потом другой, спавшие на нарах солдаты стали выбираться наружу.

— А што? Хлеб дают?

— Держи в обе руки шире! Сейчас старшина придет, отвалит тебе!

— А вы пошто жуете?

— Мы особо! Не видишь што ль, постовые!

— А повозка чья?

— А то чья же!

— А где сам?

— Отошел назад. Потерял что-то!

Голодный солдат на счет чего — чего, а на счет пожрать, сообразит в одно мгновение. Не успел часовой рот раскрыть, чтобы крикнуть, что идет старшина, а один из стоявших в проходе уже подбежал к брезенту и выхватил от туда две буханки хлеба. Одну он кинул напарнику, а другую сунул за пазуху и скрылся в проходе. И как только эти двое зашамкали под носом у спящих на нарах, у тех сон как рукой сняло. Несколько человек выбежало наружу, но они не успели и сделать пары шагов, как на дороге показалась фигура старшины, идущего назад.

— Ну куда лезешь! Давай осади назад! Не видишь старшина идет! — закричал молодой для острастки. Тот, кого они так боялись, подошел к лошадям, похлопал их по холке. И когда стал их обходить со стороны саней, чтобы взяться за вожжи, часовой и солдаты, стоявшие у входа, увидели, что перед ними никакой ни старшина, а настоящий немец. Винтовка у немца была за спиной. Он подошел к задку саней и поправил откинутый брезент. Собрался было идти вперед, но оглянулся назад. Перед ним в проходе землянки стояли русские солдаты. Вдоль оврага со всех сторон уже бежали люди. Брезент был сдернут. Его сбросили в снег. Его топтали ногами. Хлеб и продукты, лежавшие в мешках, летели по воздуху в руки солдатам.

Кто что успел — то и хватал! Немец видя такой неистовый налет, попятился назад, встал за лошадей и смотрел от туда оторопело на погром своей повозки и продуктов. На него никто не обращал внимания.

Когда продукты кончились и хлеб исчез в солдатских мешках и в санях было пусто, нашлись среди солдат и ротозеи, которым ничего не досталось. А по солдатским законам, устоявшимся на фронте, трофеи, как вроде получка, ее никто ни с кем не делит. Что заработал, то и мое! Ее никто не раскладывал поровну на кучки. Кому сколько досталось трофей, тот столько и съел. Хочу дам взаймы, обменяю на что, а то просто и пошлю подальше!

Командир роты конечно последним узнал о хлебе, о продуктах и о повозке. Повозка была уже пуста, когда он поднялся с нар и вышел наружу. В разгар дела солдаты его не стали будить. Кто знает, как бы он среагировал на это? Мог наложить лапу и отправить продукты вместе с повозкой начальству в тыл. Он и ни такое мог сделать по молодости и по глупости. Содцаты такого допустить не могли.

Когда ротный вышел в овраг, к нему подвели пленного немца. Немец стоял с поднятыми руками. Винтовка у него висела за спиной на ремне. Никто не догадался даже снять ее и разоружить пленного немца. Командир роты был поражен.

— Откуда немец? — спросил он солдат.

Солдаты, со знанием дела, стали ему рассказывать. Никто из них не мог видеть где и как блуждал немец, как часто останавливал он своих лошадей на дороге, а сам топая по снегу и нащупывая твердую основу дороги уходил несколько вперед.

Убедившись, что дорога под ногами есть и что повозка с дороги не сошла, он возвращался назад, брал лошадей под уздцы и вел их вперед по протоптанному следу. Он уехал бы и дальше, не останови его молодой солдат, не прихвати у него пару буханок хлеба. Он мог уехать и дальше, до самого штаба дивизии.

Командир роты вернулся в землянку, соединился по телефону с полком и доложил о случившемся. Взят немец, санная повозка и две ломовых короткохвостых лошади. О продуктах он ничего не сказал. Ему ответили: — Сейчас к вам прибудут наши представители. Пленного передадите разведчика лошадей заберет артиллерист капитан.

— Ждите! Они едут верхом!

— Есть ждать! — ответил ротный и передал трубку телефонисту.

Он поспешил на выход, когда услышал несколько одиночных выстрелов. Но в это время снова загудел телефон. Телефонист окликнул его и командир роты вернулся и взял трубку. Через некоторое время в землянку втиснулся прибежавший из оврага солдат. Он доложил, что из полка прибыло верхами начальство.

— Разведчик забрал пленного. А капитан, что верхом, требует лошадей.

— Пусть берет!

— Он требует, чтобы ему их передали!

— Чего передавать? Пусть забирает и уезжает!

Командир роты пошел на выход, солдат тут же боком за ним.

— Вон он стоит у дороги! — показал солдат рукой.

— Вы что сани решили здесь оставить? — спросил ротный, подходя к капитану.

— Лошадей уже забрали?

— Каких лошадей?

— Как каких? За которыми вы приехали!

Лейтенант подошел к саням. Центральная оглобля парной упряжки концом уперлась в снег. Здесь же на снегу валялась лошадиная сбруя. Лошадей в упряжке не было. Не могли же они их угнать без саней, подумал он.

— На счет лошадей доложили в дивизию! — сказал капитан.

— Ну и что?

— Как что? Я должен доложить по инстанции, что лошадей получил.

— Где они?

Они обошли кругом немецкий сани и в стороне, за кустом увидели кровавые следы. Тут валялись лошадиные уздечки, требуха, лошадиные короткие хвосты, головы и лохматые копыта. Командир роты вспомнил о нескольких глухих выстрелах. Теперь ему стало ясно куда девались лошади и что произошло с ними пока он разговаривал по телефону. Его отвлекли тогда. Теперь он понял свою ошибку. Лошадей пристрелили солдаты, разделали на куски, часть зарыли в снег, а часть прихватили с собой в землянки.

— Лошадей съели твои солдаты! — выдавил капитан. Кто-то из солдат за спиной даже пословицу вставил: «Держалась кобыла за оглобли, да упала!»

— Получилось не хорошо! — сказал капитан.

Капитан знал, что ему тоже не простят. Хотя он и не был ни в чем виноват. Он долго мялся и не решался звонить. Он знал что на нем на первом сорвут свое неудовольствие начальники. Командир роты в счет не шел. Чего с него возьмешь? Лошадей съели солдаты. Из солдатских нор уже струился веселый дымок. Варили и жарили конину

— Наши клячи — жилы да кости! А эти жирные, как на убой! — слышались голоса из под мешковин, висевших над норами. Чем все кончилось, я точно не знал. Майор Малечкин знал все подробности. Я пытал его, несколько раз спрашивал, но он каждый раз заливался веселым смехом. Когда в дивизии допросили пленного, то оказалось, что фины давно сняты с позиций.

«За языком»
Батуринские леса. Январь 1943 года.

Вчера был хмурый и пасмурный день. Опушка леса на фоне снежного поля казалась темной. Сегодня о утра похолодало. По небу поползли голубые полосы. Проклюнуло солнце. Небо просветлело. Пушистым инеем оделись голые деревья и кусты. Тонкие ветви обвисли и потяжелели. На опушке леса белели седая береза, осина, ольха и кусты. А макушки елей на фоне побелевшего леса остались темными. Ветви у елей белеют, когда на них налипает снег. Оттенки белого и серого на снегу нам приходилось подмечать. Нас бомбили и обстреливали и мы должны были думать о маскировке. Мы наблюдали за явлениями природы и приспосабливались к ним. Выбросы снега из солдатских окоп в зависимости от освещения могли сливаться с общим фоном или просматриваться отчетливо из далека. Вот почему приходилось нам думать и наблюдать за природой. Немцы, пролетая над нашими позициями, сверху отлично их видят. И Самохин решил запутать им свои следы. Он выделил солдат и приказал им в снегу нарыть ложных ходов сообщений. Солдат не дурак. Он заранее знал, что это выдумка ротного и пустая затея. Солдаты вышли, поковыряли, потыкали лопатами снег, плюнули и пошли но норам, завалились на боковую. Теперь их подыми! На кой черт им такая работа? Если немец летает и не бомбит. Каждый день на передовой возникают разные идеи, проблемы и разговоры. Однажды вечером мне позвонил Самохин. Просил меня в роту зайти.

— Хочу поговорить и об деле посоветоваться! По телефону сказать не могу

— Ладно приду! — отвечаю я ему и передаю телефонисту трубку.

— Старшина! — кричу я.

— Я тут!

— Ты когда едешь на передовую? Может нам не ждать тебя?

— Еду санями! Примерно через час!

— Меня и Ванюшку возьмешь с собой? Самохин в роту вызывает!

— Как прикажите, так и будет!

Через час у входа в теплушку стоит запряженная в сани лошадь. Выхожу наружу и гляжу на небо и по сторонам. Ветра нет. В лесу тихо и спокойно. Небольшой мороз. Под ногами поскрипывает снег. Мы удобно усаживаемся в сани. Старшина, шевельнув вожжой, трогает свою лошаденку. Она медленно идет по лесной дороге. При выезде из леса, где меньше ухаб и где дорога идет под уклон, лошаденка сама переходит на мелкую рысь. Мы лежим поверх брезента на взбитом сене, оно похрустывает дал нами.

Лошаденка бежит по глубокой лощине, сани покачиваться и скрипят на ходу. Лежишь удобно в санях к потягиваешь из рукава папироску. До перевала еще далеко. Огонь из низины не видно. Стрельба с некоторых пор на Бельской большаке заметно утихла. Немцы по выдохлись и наши обленились. Теперь вдоль дороги не видно трассирующих.

— Не долго проедем? — спрашиваю я.

— Видать вы здесь давно не ездили! — отвечает мне старшина.

— Недели две, полторы будет! Лошаденка бежит мелкой рысью. Кругом ни выстрела, ни одной пролетевшей трассирующей пули. А когда-то здесь они горели снопами. Когда-то здесь без них и шагу не шагнешь. Гашу папироску и бросаю. Лошаденка с рыси переходит на шаг и мы медленно поднимаемся в гору. Впереди перевал. Отсюда до немцев прямая видимость. Огонь от папиросы в открытом пространстве виден далеко. Выходить на прямой участок дороги с зажженной папиросой не нужное дело. По дороге можно спокойно ездить и ходить, но с огнем показываться опасно.

На передовой бывают случаи. Вылезет из окопа полусонный солдат, покажется до пояса над снежным простором. По такой нахальной цели немец обязательно выстрелит. В ответ на выстрел с нашей стороны тоже начнут стрелять, глядишь одинокий выстрел перешел в настоящую перестрелку. Что-то накапливалось у солдат в этой неподвижной тишине и покое.

Хочется пить. Сейчас бы пару глотков настоящей воды из ручья или болотца. Снеговая вода, что тают себе солдаты в котелках, в душу не лезет. Снеговой водой не напьешься. Хочется настоящей студеной воды. Вода ничего не стоит, когда она есть. А снежную в рот не возьмешь. У нее какой-то противный талый запах и особый вкус. Говорят, что хлеб и вода — солдатская еда. Согласен! Если того и другого вдоволь и вода не из талого снега.

Рассуждая о том, о сем, я не заметил как проехали мы открытые места и бугры, миновали низины, как подъехали к передовой, как лошаденка сбежала рысью в овраг и остановилась у знакомого куста.

— Вот и приехали! — объявил старшина.

— Да приехали! — подумал я, слезая с саней.

Старшина под куст бросил охапку сена, развязал мешки, откинул крышку термоса и крикнул на весь овраг:

— Эй пулеметчики налетай, подходи!

Солдаты в овраге зашевелились, забегали. У старшины в руках замелькал черпак. Солдаты налету ловили буханки хлеба, которые старшина бросал каждому на двоих. Я направился к землянке Самохина.

За две недели, пока я отсутствовал и не показывался на передовой, землянку, где жил Самохин, углубили и вдоль одной стены прорыли проход. Теперь при входе в землянку не надо было пригибаться и кланяться. Если раньше я мог достать потолок встав на колени, то теперь внутри землянки я мог стоять во весь рост. Нары остались у противоположной стены на уровне прежнего пола. Железную печку поставили в проходе и под нарами прорыли дымоход.

— Изобретатели! Первый раз такое вижу! Ложатся на нары и спят на теплой земле! — сказал я здороваясь с Самохиным.

— Ну ты чего? Зачем вызывал меня?

— Есть важное дело обер лейтенант! Это он так называет меня.

— Лазил я тут без вас к танкам. Хотел посмотреть, не наследили ли немцы. Хотел испытать себя. Вот думаю, хватит духу сходить туда одному? Решил проверить характер.

— Дошел до танков, обошел их кругом. Посмотрел — следов никаких. Повернул обратно, и тут что-то не то показалось. Дай думаю гляну на компас. Вроде я не в ту сторону иду.

— Присел в сугроб. Смотрю на стрелку компаса, а прорезь визира смотрит на запад. Вот думаю! Чуть с дуру к немцам не ушел.

— Огляделся кругом. Смотрю, по дороге два немца идут. Я прилег за сугроб, стал наблюдать за ними.

— Немцы прошли мимо, свернули с дороги и вдруг провалились вниз. Я поднялся тихо, подошел поближе к тому месту, смотрю, а у них там окоп на двоих. Вроде как ночной дозор расположен. — Вот я и решил вас вызвать сюда. Может сходим, накроем их? Возьмем языка и дело сделано! — Идея хорошая! Можно сказать ничего! — ответил я.

— Но без разрешения Малечкина ни ты, ни я не имеем права выходить за передовую. Нужно доложить Малечкину и получить разрешение.

— Мы с тобой пулеметчики, держим оборону. А не вольные люди — разведчики. Куда захотели, туда и пошли.

— И потом. Малечкин отвечает за нас перед дивизией. Он делает политику, а не мы.

— А на кой нам эта политика? Возьмем немца живьем — вот и политика!

— Нет, Самохин! Ты главного не усек! Зачем Малечкину языки? Пулеметчики должны держать оборону! А не за языками ходить!

— У тебя от безделья руки чешутся. Ты так и скажи! Душа у тебя горит, что-нибудь сделать охота! А мы вот привыкли к спокойной жизни, завалялись в лесу. Нам ничего не нужно и ничего не охота.

— Если мы и рискнем схватить твоих ненцев, ты не думай Самохин что тебя наградят. Награды в руках держит начальство.

Для того, чтобы получить награду подвига мало. Нужно чтобы начальство этого захотело. Нужно показать свое усердие и иметь не замаранную репутацию. А ты сколько не совершай — награды не получишь.

Солдаты твоей роты съели лошадей. Посмотри на тыловиков. Они все ходят о орденами и медалями. Прочитай их наградные листы. Что там написано? Они все воевали, а ты с солдатами в окопах отлеживался.

Ты вот пойдешь, возьмешь языка, а к награде представят другого. Посмотри на полковых и те, кто служит в дивизии, они все за участие в боях обвешаны. В царской армии за это с офицеров полка давно бы погоны поснимали.

— А теперь мне скажи, ради чего ты пойдешь брать языка? Просто так или ради награды? Ты ведь под пули полезешь! Интересно знать. Что тебя толкает на это?

— Я в дивизии считай больше года и все время в боях. Командиром стрелковой и пулеметной роты был. Вот эти два месяца числюсь начальником штаба. Пленных брал и солдат, и лейтенантов, и даже майора. И что за это я имею?

— Ты Самохин на фронте всего второй месяц и решил, что тебе за этих вшивых немцев награду дадут. Мы с тобой от Малечкина получим хороший нагоняй, если он узнает, что мы за языками ходили.

— Ради чего ты пойдешь их брать?

— Жалко такой случай упустить! Потом всю жизнь жалеть буду! — ответил Самохин.

— В этой я с тобой согласен! С этой точки зрения ты совершенно прав!

— Ради такого случая можно и сходить! А что, возьмем да и сходим!

— Сходим! Товарищ старший лейтенант!

— Ну, вот что! Пошли ребят предупредить пулеметчиков и вою пехоту. Скажи, что мы к танкам пойдем. Про языков, никому ничего не говори!

— Понял?

Нас было четверо. Я, Самохин и два ординарца. Мы поднялись вверх по снежному склону оврага, перелезли через сугроб и осмотрелись по сторонам. Потом медленно стали продвигаться вдоль засыпанной снегом дороги. Мы двигались где перебежками, где на четвереньках, а где ползком. До танков дорогу я знал и шел впереди. У танков мы легли, перевели дух и осмотрелись. Теперь вперед пошел Самохин. Самохин впереди, я за ним и два ординарца с автоматами сзади. У нас с Самохиным пистолеты за пазухой, в карманах по паре гранат, руки свободные. Мы будем брать немцев, ординарцы прикроют нас. Я навалюсь, Самохин обезоружит их, ординарцы помогут, смотря по обстановки. Вот собственно и весь план операции, если его можно так назвать.

Впереди лежат небольшие сугробы. Мы поднимаемся на ноги и идем во весь рост. Если ползти ползком быстро устанешь, выдохнешься, будешь весь мокрый. Мы идем по дороге и смотрим по сторонам. На душе спокойно, нет ни боязни, ни сомнений. А когда подходили к танкам, на какое-то мгновение перехватило дыхание. Потом быстро все само собой прошло. Сейчас, когда первый озноб позади, когда на душе ни тревог, ни сомнений идешь спокойно и дышится легко. Самохин остановился, я тоже замер на месте. Все сразу насторожились' и повернули головы к нему. Самохин медленно поворачивается и показывает мне в сторону рукой. Вот мол видишь сугроб. Это здесь. Я тут же взглядом оценил расстояние до цели.

Самохин чуть, как бы привстав на цыпочки подался вперед. Поманил меня рукой и кивком головы показал на немецкий окоп. Я тихо подошел, к нему сзади, тронул за локоть, мы подходим ближе, глядим в окоп, а там не два немца, как мы предполагали, а всего один. Он стоит к нам задом. Второй видно ушел в кусты. Я стою у немца за спиной. Самохин обходит его кошачьей походкой с сбоку. Вот он остановился и смотрит на меня.

Я съезжаю по снежному скату окопа на спину немцу, обхватываю его одной рукой, а другой, на которой надета варежка, прикрываю ему рот. Но вместо рта попадаю варежкой выше и закрываю ему глаза. Он вероятно думает, что с ним забавляется его напарник. Потому что он не кричит, а спокойно говорит:

— Пауль канн нихт!

Самохин прыгает к немцу в окоп, забирает у него винтовку. Немец не сопротивляется, отдает ее. Самохин приставляет пистолет немцу к груди, я отпускаю руку и перехватываю его за плечо. Самохин командует:

— Хенде хох!

Я не вижу лица немца. Какое при этом выражение у немца на лице. Но он послушно поднимает руки кверху.

— Лёс! Лёс! 08 — говорю я ему.

Мы втроем вылезаем из окопа. Ребята с автоматами следуют сзади. Они поминутно оглядываться, смотрят по сторонам, останавливаются на мгновение и броском догоняют нас. Мы быстро бежим по дороге. Вот справа подбитые танки. А вот и снежный скат в овраг к нашей передовой.

Самохин валиться в снег, я велю часовому отвести немца в землянку. У входа в землянку толпятся солдаты. Слышен их говор. До нас долетают их отдельные фразы:

— Слышь! Наш ротный с начальником штаба фрица привели!

— Да ну! Ну-ка давай посмотрим!

— Его как с кобылой приволокли? — сказал кто-то и все дружно заржали.

Как я и говорил, так всё и случилось. За этого «фрица» нам здорово намылили |морду| шею. Мы действовали без приказа и разрешения свыше. Немец оказался больным. Нас конечно отлаяли, как следует. Хорошо, что Малечкин заступился. Так закончился ещё один эпизод из нашей фронтовой жизни.

Дело конечно не в том, какой попался нам немец. Мы шли на риск. Обнаружь нас случайно немцы на дороге, мы могли бы не вернуться назад. Всё дело только случая. Мы рисковали жизнью.

Вот, если бы мы по заданию начальства пошли, им обломились бы ордена, а нам глядишь и медали. Награды не дают за то, что совершил. Какое боевое задание ты выполнил? Кому это выгодно? Вот в чём вопрос.

* * * Главная | Содержание | Глава 19

---

*00 [|Курсивом выделен зачеркнутый текст.|]

*01 [События описываемые в этой главе следует относить к боям юго-западнее города Белый на участке: Цыгуны – Емельянова – Клемятин – Будино – Выползова Карта (50 kb). В период с 25 ноября по 23 декабря 1942 года. Схема (33 kb) на 7-10 декабря 1942 года.]

*02 [Белый – Духовщина.] Карта (50 kb) Источник

*03 [Немецкий аэродром?] Карта? (50 kb)

*04 [Мы шли со стороны непроходимых болот и лесов.] Карта (50 kb)

*05 [Тылы 17 гв. сд – Вейна, передовая – Цыгуны.] Карта (50 kb)

*06 [Список безвозвратных потерь 4 гв.опб 17 гв.сд с 1 по 31 декабря 1942 года.] Скан (22 kb) Источник
(Сельцо – Демехи – Клемятин.) Карта (50 kb)

*07 [Вероятно, это были части кавалеристской дивизии «СС» – SS Cav.] См. схему *01

*08 [Давай, давай! Пошёл!]

---

Copyright ©2005, Н.Шумилин
Все права защищены.
Copyright ©2005, N. Shumilin, All Rights Reserved Worldwide

http://nik-shumilin.narod.ru





























Книга о войне «Ванька ротный», написанная участником Ржевской битвы А.Шумилиным рассказывает о боях РККА под началом Жукова под Ржевом, Белым с германским вермахтом Гитлера, 9-й армией под командованием Моделя.