Главная | Содержание | Глава 12 Текст главы набирал Дмитрий@mail.ru
— скан стр.
01 — сноска Глава 13 (сканы)??.??.19??
11.09.1983 (правка автора) Город Белый
Январь 1942 года

Город Белый 01 |Калининской области| 00 сам по себе небольшой, но довольно древний. Впервые летопись о нём упоминает в 1359 году. Сейчас трудно сказать, когда здесь впервые появились люди.

В те далёкие времена люди селились в основном по берегам рек. Вода была первой необходимостью в жизни людей и транспортной артерией. |Возможно в старые времена| По рекам Обше, Меже, Западной Двине город имел торговые связи с Западом. Но как повествует летопись, первыми поселенцами здесь были славянские племена. Эти земли |когда-то| принадлежали Киевской Руси.

Основным богатством края, как об этом сообщает летопись и хроника, являлся лён и белая крупчатая мука. На окраине города стояли льнозавод и мельница. На льнозаводе обрабатывали лён |льняную тресту|, а на мельнице крутили жернова, мололи зерно и вальцевали |белую крупчатую| муку.

Льнозавод во время войны был разрушен. |Повсюду из-под снега остались торчать ржавые детали трепальных машин. На кирпичном фундаменте покоились каменные опорные столбы, по размерам пролётов и остаткам битого кирпича можно было определить, что собой представлял льнозавод в то время. Это было небольшое строение сарайного типа|.

Мельницу в мае 1942 года немцы сожгли. До этого времени мельница была цела, но не работала. Наши солдаты, державшие здесь оборону, сметали веником с жерновов, лотков и закромов остатки той самой белой крупчатой муки, которая в двух мешках, перевязанных золотой канителью изображена на гербе города Белого.

Герб города Белого представлен в виде щита. В верхней части щита изображён герб смоленский. В нижней части изображены два белых мешка с крупчатой мукой. Мешки перевязаны золотыми шнурами, в зелёном поле, дающие собою знать, что при сей знатной пристани оным продуктом производится великий торг.

|Последная| Мельница времён войны была трехэтажной и деревянной. Она стояла на берегу реки Обши в том месте, где сейчас 02 валяются белые, как старые кости, круглые жернова. Рядом с мельницей стояли два небольших деревянных домика и деревья, |которые стоят и сейчас|. Не было только плотины 03. |Она была взорвана при отходе наших войск|.

Земля кругом города Белого глинистая и липкая. В распутицу весной или осенью здесь стоит непролазная грязь. Поставишь ногу перед собой на дорогу и обратно сапога не вытянешь. Подмётки к Бельской земле липнут, как смазанные клеем. В распутицу здесь |было| ни проехать, ни пройти.

Перевозка грузов летом по суше требовала наличия хороших мощеных дорог. А их на Бельской земле до наших дней, считай, не было. С одной стороны город окружают непроходимые заболоченные Нелидовские леса, с другой, в сторону Духовщины, знаменитые Батуринские болота.

Взгляните на карту. К северу от дороги Белый – Духовщина простираются бесконечные топи и болота.

По теперешним понятиям большак, – вполне приличная, мощёная булыжником дорога. А тогда, во время войны, не по всем дорогам можно было пройти и проехать. Зимой, когда на дорогах устанавливался санный путь, по большакам ходили груженые обозы. А летом и в распутицу на недогруженной телеге по такому большаку не проедешь.

Большаки на картах в то время были отмечены, как улучшенные грунтовые дороги. Местами они были мощёные, местами с непролазной грязью и ямами, кое-где на них стояли мосты, а кое-где их вовсе не было.

Четыре дороги выходили из города Белого. Первая дорога, самая ходовая, шла на Пречистое и Духовщину. Особенно тяжелой была дорога на Нелидово. Большак Нелидово – Белый был в плохом состоянии и сильно разбит.

Железная дорога обошла город |Белый| далеко стороной. И город оставался долгое время отрезанным из-за плохой и разбитой дороги. По большаку на Нелидово ездили по настилам из брёвен и гатям. В распутье и непогоду повозки здесь тарахтели по плавающим и крутящимся брёвнам. Коричневая жижа и болотная вода выступали между брёвен, когда на них наступала |даже| нога пешего солдата.

После войны дорогу начали строить заново. Теперь она имеет |совсем другой| внушительный вид. Теперь она везде покрыта асфальтом, где нужно построены бетонные мосты.

Третья дорога из города Белого, забираясь на холмы, шла на Пушкари, Егорье, Верховье и дальше на Оленино. Она шла параллельно и вдоль реки Обши. И последняя, четвёртая, ничем не похожая ни на дорогу, ни на большак, шла мимо льнозавода на Демидки, Шайтровщину и Кобыльщину 04.

Когда я говорю о городе Белом, я имею в виду его старую часть. Ту самую, которая расположена на низком левом берегу реки Обши. Город Белый стоит, как бы в низине. Вокруг него со всех сторон |невысокие| бугры, холмы и высоты. Перед городом в Обшу впадает река Нача. Сама Обша берёт начало на водоразделе |с отметкой 228|, оттуда вытекает и река Днепр. Истоки их находятся в районе деревни Тишино 05.

Сейчас город расстроился, кругом на холмах появились деревянные дома и заборы. А до войны четыре тысячи жителей Белого проживали в нижней, каменной части города.

Во время войны на буграх домов и построек |здесь| не было. Кругом были голые, изрытые окопами бугры. Сейчас на холмах вокруг старого города появились деревянные дома и целые улицы. Но все они, к вашему сведению, стоят на солдатских костях и могилах. Когда здесь местное население и пришлые люди начали строиться, они рыли ямы под погреба и ставили фундаменты, то они вместе с землёй наверх выбрасывали белые солдатские кости. Они об этом, конечно, молчат.

Да! Да! Потому что на этих холмах находились наши окопы и проходили наши передние траншеи. Здесь убивало наших солдат. Здесь мы рыли могилы и хоронили своих боевых товарищей. Многих оставили мы здесь, на Бельской земле. Многие сотни |и тысячи| безымянных могил таятся в холмах вокруг города Белого.

Теперь на этих местах появились дома и новые улицы. Улицам дали новые имена. Но об одной из них, которая носит имя Березина |человека недостойного, виновного во многом (в разгроме нашей дивизии, в результате чего в окружение попала 39 армия и 11 кав. корпус) и перешедшего на сторону немцев,| я потом расскажу.

Бельская земля лежит на границе непроходимых болот и суши. Реки Межа и Лучеса опоясывают их. Летом сорок первого года, когда немецкая армия наступала на Ржев, она одной колонной двигалась вдоль железной дороги со стороны Великих Лук, а другой шла из Духовщины по дороге на Белый и Оленино.

|Во Ржеве в это время стояла стрелковая рота и взвод саперов 119 сд, который должен был взорвать мост через Волгу|. На ст. Жарковский в то время стоял 143 отдельный разведбатальон 119 сд, он поджидал немцев в Земцах |и на ст. Жарковский| 06. Командиром батальона в то время был небезызвестный нам Карамушко.

Город Белый обороняла 53 кав. дивизия. Она имела 1100 активных штыков, пять пушек ПТО, 18 станковых пулемётов «Максим» и 27 ручных пулемётов. 3-го октября в городе появился генерал Лебеденко, а 4-го октября город был сдан немецким войскам.

10 октября немцы силами 9-ой полевой армии и 3-ей танковой группы из района Ярцево нанесли удар на Зубцов и Калинин. 12-го октября 41-ый мотокорпус немцев взял Зубцов, Погорелое-Городище, Лотошино, Старицу. Так, для города Белого началась война.

Как-то после войны, |лет тридцать спустя,| 07 мы случайно 9 мая собрались и поехали в город Белый. И город в памяти остался действительно белым. И по сей день старая каменная часть города выделяется своей чистотой и необыкновенной сверкающей белизной. Здесь, среди белых, как летние облака, домов, в тени узких мощеных булыжником улиц, чувствуешь себя связанным с далёким прошлым русской земли. Здесь и воздух свой, особенный, после дыма, гари и копоти Москвы.

Но, к сожалению, кое-где эта белая старина завешена и пестрит аляпистыми вывесками |и плакатами|. Думаю, что если ими завесить древние храмы, то, что останется от торжественного облика первозданной красоты? А эта белая старина не только торжественна и первозданна, она собой патриотична и очень значительна. |Советская Родина, — это не только призывы и плакаты, а даже наоборот|. Это история нашей земли.

Если по нелидовской дороге перейти мост через Обшу в сторону города, то здесь среди деревянных построек хозяйственного типа вы сразу почувствуете знакомый запах столовой и кухни. Поверните чуть вправо и вы увидите Бельскую столовую у дороги.

На самом деле! Не зайти ли нам сначала туда? Было решено. Мы так и сделали. Если вы здесь отведаете столовских щей со свининой, то надолго запомните их натуральный запах и вкус. Даже черный хлеб здесь другого вкуса. А полусладкий столовский чай с жидкой заваркой не имеет здесь привкуса хлорки |, как у нас в Москве|. Хотите вы или не хотите, а всё здесь имеет свой натуральный и провинциальный запах и вкус.

Когда в январе сорок второго года мы подошли к городу Белому, столовскими щами нам здесь не пахло. Тогда мы часто, вместо солдатской похлёбки получали немецкие пули, снаряды и бомбы. Даже полбуханки мороженого хлеба не всегда доходили до нас. Тогда, в январе, наши солдаты должны были умирать в окопах голодными. А умирать на голодный желудок, скажу я вам, — дело немыслимое.

Нам, конечно, говорили, что с набитым животом ходить в атаку опасно. Ударит пуля в живот и получай заражение крови. Но мы знали другое. Если пуля солдату заденет и по пустым кишкам, то всё равно солдат долго не |протянет| выживет.

Ходить на голодный желудок в атаку |и смотреть смерти в глаза| несправедливо. Даже преступнику, приговорённому к смерти, перед казнью разрешалось заказать себе шикарный обед. Откуда у наших солдат брались моральные силы переносить страшный холод, голод и тяготы войны?

Снабжение нашей дивизии было в то время отрезано. Наши тылы остались по ту сторону линии фронта и стояли где-то в районе Нелидово. |Зима сорок первого запомнилась нам особенно голодной и лютой. Вот почему знакомство с послевоенным городом началось именно со столовой. Мне казалось, вернись я снова в Белый и я буду там голодать. Столовские щи со свининой развеяли мои сомнения|.

В январе сорок второго года мы стояли на окраине города и держали глухую оборону. А можно было ковырнуть немца из города, пока снега и морозы держали его |их в натопленных избах| по домам.

|Мы сидели в каменном подвале и мёрзлых окопах. Со снабжением по-прежнему было плохо. Наши пайки таяли в полковых тылах. Даже махорка, горьковатая на вкус, делилась россыпью по карманам начальства. На передний край доходил только запах её сизого дыма.

Савенков, мой зам по пп, часто и надолго уходил по важным делам в тылы полка и батальона. Возвращался в траншею и дышал на нас перегаром самогонки и запахом табака. Мы, — это командир взвода старшина Панин, солдаты и я, командир пятой стрелковой роты|.

Наша линия обороны проходила по окраине города Белого. Мы держали немцев в полукольце: винный склад — льнозавод — мельница и часовня около больницы. У немцев был один только выход из города, — по дороге на Духовщину.

И так, в наших руках была кирпичная часовня около больницы. Когда-то в эту часовню выносили умерших. Морг не морг, вроде того. Часовня на два покойника. Солдаты, державшие в ней оборону, спрашивали, — «что это за кирпичная будка?».

Часовня находилась от здания больницы всего в двадцати метрах. В больнице сидело до роты немцев. Березину предложили окрестить её кузницей. Он согласился. С тех пор во всех донесениях и отчётах стали писать именно так, — «Кузня!».

Мы в это название не верили |вначале поверили, но потом стали сомневаться|. Ни кузнечных горнов, ни старой |ржавой| наковальни, ни старых подков, ни проволоки, ни ржавых гвоздей нигде вокруг неё не валялось. Из окон больницы немцы постреливали в «кузню» в открытый проём двери. Лёжа за кирпичным постаментом нельзя было поднять головы. Теперь нет ни больницы, ни «кузни». На их месте в земле остались наслоения битого кирпича. Они давно покрылись землёй и поросли зелёной травою. Место, где стояла больница, я нашёл по битому кирпичу. О том, как она исчезла, я расскажу особо.

Зима сорок первого года нам запомнилась лютой и голодной. Каждая малая кроха хлеба имела для |нашего| солдата жизненное значение. Вот почему знакомство с послевоенным городом Белым началось именно со столовки. Мне казалось, вернись я сейчас опять в Белый, и я буду снова там голодать. Но столовские щи со свининой развеяли все мои сомнения.

В январе сорок второго снег, мороз и метели загнали немцев в натопленные дома |избы|. Они не вылезали из них и держали оборону. Без техники они наступать не могли. Танки зимой по глубокому снегу не шли. Моторы глохли на сильном морозе. Топливом, для танков у немцев служил голубой эрзац-бензин.

В городе и на окраине в руках у немцев были все жилые дома. А мы сидели в каменном пустом подвале. Он находился в двадцати метрах от жилого дома.

Немцы были не дураки, они не стали занимать пустой и холодный подвал. Им в голову не пришло, что в каменный обледенелый подвал можно посадить живых людей и заставить там сидеть целую зиму.

Наш генерал рассуждал иначе. Винный погреб он окрестил «складом с/х машин» и велел посадить туда полроты солдат |с винтовками|.

Не думайте, что я тогда был недоволен своим генералом. Совсем наоборот. Я верил ему и всем, кто вокруг него крутились. Я тогда всё принимал за «чистую монету». Надо, значит надо! Для родины, за советскую власть мы на всё готовы!

Генерал воткнул полроты живых солдат в ледяную каменную могилу, и рука у него не дрогнула, когда он подписал такой приказ. |Нас тогда за людей не считали|. Мы тогда были просто солдаты!

В подвале сидел взвод, а в «кузню» посадили двух солдат. Двое вроде мало. Доложили ему — он приказал добавить третьего. Что? Тесно? Некуда сунуться? Ничего! Русский солдат, как вша, в любую щель пролезет!

А не мешало бы самому Березину и его заму Шершину посидеть денёк-другой в кузне или подвале. Не стал бы тогда Шершин в своих воспоминаниях врать, как сивый мерин. Видно, названия «кузня» и «склад с/х машин» были приятны и созвучны душе генерала. «Захвачена кузница!» — видите, как звучит.

|Во время войны офицеры рангом повыше выпивать «не любили»|. Название «винный склад» у начальства вызывало раздражение. Часовня тоже не подходила, для обитания живых. Каменная часовня имела всего три стены. Снизу земляной пол и пьедестал из кирпича на два покойника, с возвышением. Впереди пустой дверной проём смотрел в сторону больницы. Немцы из окон больницы простреливали его. Он был открыт, для ветра и снега. Крыши над головой не было |, колкий снег гулял здесь с утра и до утра|.

Трое промёрзших солдат держали здесь оборону. Они по приказу генерала сторожили часовню. |В апреле сорок второго ни генерала, ни часовни не стало. Как это произошло будет отдельный рассказ|.

Немцы никак не предполагали, что русские заползут в обледенелые стены |часовни и винного склада и останутся там на всю зиму. Разве считал Березин своих солдат живыми людьми!|

Наши стрелковые роты в Белом встретились с немцами в январе сорок второго. Они подошли к городу и стали выдвигаться вперёд |после пополнения, чтобы сменить остатки другой стрелковой роты, которая понесла здесь большие потери. Когда наши «славяне» выдвигались вперёд и попытались продвинуться и с хода ворваться в город|. Немцы решительно, пулемётным огнём, пресекли их продвижение. Несколько солдат заползли в подвал и часовню, чтобы переждать обстрел до темна. Так и сложилась линия обороны.

Березину доложили, он приказал держать указанный рубеж — и ни шагу назад!

Наша пятая стрелковая рота подошла к городу |через неделю| 20 января. Морозы в ту пору стояли особенно лютые. Снег под ногами скрипел, как мелкое битое стекло.

Помню, в деревне Шайтровщина навстречу нам вышел штабной из полка.

— Я представитель полка! — сказал он деловито, — Ты знаешь, лейтенант, куда идти?

— В деревню Журы, — ответил я, |посмотрев на капитана|.

— Вот именно! Твоя рота передается в распоряжение комбата Ковалёва.

Постой, постой! — подумал я. Это не тот ли самый Ковалёв, который был в моей роте на время проверки? Некоторое время назад он вышел из окружения?

|— Он из пограничников? — спросил я.

— Ты что, знаешь его?

—Да! Приходилось встречаться!

Я не стал ему рассказывать, что Ковалёв месяц назад вышел из окружения и проходил проверку на вшивость|.

Мы должны были сменить стрелковую роту, |сильно потрёпанную,| которая стояла в обороне на льнозаводе и в подвале винного склада. Остатки этой потрёпанной роты с нетерпением ждали нашего появления на передовой.

В деревне Журы 08 я доложил комбату о своём прибытии.

— Разведи солдат по избам! Пусть с дороги отдохнут. Смена будет завтра! А ты иди вон в ту избу. Там живут пулеметчики и связисты. Когда будешь нужен, связного пришлю!

Не знали мы, что нам предстоит отправиться в ледяную могилу.

В избе, куда я зашёл, было темно, жарко и сильно накурено. Здесь находились телефонисты и свободные от несения дежурства солдаты пулемётной роты, командир пулемётной роты ст. лейтенант А. Кувшинов 09, его замполит мл.политрук П. Соков 10.

В избе оказался и мл.лейтенант, командир той самой потрёпанной стрелковой роты, которую я должен |был| сменить.

Он быстро поднялся с лавки и, улыбаясь во весь рот, пошёл мне на встресу.

— Пошлите, лейтенант!

Как я понял, он хотел сказать |в смысле| — «Пошли!».

— Смену проведём и доложим комбату.

Я не очень понимал его, почему он, собственно, торопится.

— Когда прикажут, тогда и пойдём, — ответил я ему.

— Москвичи кто нибудь есть? — громко спросил я, так чтобы все слышали.

— Москвичи есть! — услышал я голос в углу, — Я москвич! — сказал политрук пулемётной роты Соков.

Лицо у него было круглое. Нос маленький, лоб большой и круглый. Глаза светлые, глубоко посаженные. Посмотришь на него, он даже в избе не расставался со своей железной каской. Она у него была надета поверх зимней шапки.

— Откуда из Москвы? — спросил я.

— С красной Пресни! Слыхал, наверное?

— Ну как же, знаю! Хорошевское шоссе! Зоопарк!

— Может, и Третью Магистральную улицу знаешь?

— Нет, Магистральную улицу не знаю!

Политрук предложил мне сесть.

— Ты иди к комбату! — сказал я мл.лейтенанту, — Его торопи! Мне прикажут произвести смену, я пойду и сменю. За мной дело не станет. А приказа пока нет.

Я повернулся к Сокову, и мы продолжили разговор.

Так познакомился я с земляком. Судьба потом нас свела на войне |и на долго|. Москвичей, нас в дивизии было двое. На следующий день мы расстались. Я ушёл с солдатами на льнозавод.

Из деревни Журы мы спустились на [лёд] дно замёрзшей реки Нача, и по протоптанной в глубоком снегу тропе пошли в сторону города.

Замёрзшее русло реки шло по самой низкой отметке данной местности и служило хорошим укрытием, как дорога на передовую. Здесь была накатана довольно ровная и неширокая полоса по льду. По ней мы обошли несколько бугров, на которых стояли деревни Струево и Демидки. Река здесь имела довольно высокие и крутые берега.

Что было там наверху, из русла реки не было видно. Мы шли по глубокой впадине между покрытых снегом холмов. Где-то в пути река Нача слилась с рекой Обша. Ветер гулял по буграм наверху, а здесь внизу было безветренно и тихо. Только мелкий снег, медленно падая сверху, щекотал надбровья, нос и губы. Ветви кустов, утопшие в глубоком снегу и обелённые инеем, не шевелились. Над крутыми высокими берегами нависли причудливые снежные сугробы. Они подступали к самой дороге. Река вместе с дорогой сделала несколько крутых поворотов.

|Казалось, что там наверху находятся немцы, а мы живые маленькие человечки пробираемся через снежный лабиринт и заходим к ним в тыл. Смотрю на сопровождающих. Командир, сменяемой роты идёт спокойно. По его виду можно сказать, что немец ещё далеко.

Мы обходим высокий бугор, — Прошли Демидки! — говорит он мне на ходу и показывает в сторону города.

Перед нами город Белый. Но вот слева снежный овраг. Дорога поворачивает влево и мы выходим со льда на твёрдую землю, и по оврагу медленно поднимается к льнозаводу.

Здесь среди обломков разрушенного кирпичного основания, видны занесенные снегом механизмы трепальных машин. За льнозаводом дорога кончается. Дальше идёт протоптанная в снегу тропа. Перед нами две почерневшие от времени бревенчатые избы. Одна покосилась. На другой нет крыши. Отсюда, собственно, начинается наш рубеж обороны. Кроме этих бревенчатых полуразрушенных изб ни справа, ни слева до самого города ничего не видно.

Слева от снежной тропы, которая поворачивает вправо и уходит в город, стоят голые, окутанные белым инеем деревья. Они стояли не часто, но занимали всё открытое пространство до самого города. Деревья видимо посадили, для укрепления почвы, потому что пространство от Демидок понижается в сторону города. Справа от деревьев находится скат и обрыв, а там, за обрывом, лежит низкий берег поймы реки. Эти деревья не везде сохранились. Большую и основную часть их вырубили после войны, когда здесь стали селиться и строиться местные жители. Если у такого отдельного дерева остановиться и внимательно его ствол рассмотреть, то можно увидеть царапины и глубокие следы от пуль и осколков. Это следы военного времени.

Тогда, зимой сорок второго года, всё пространство до города просматривалось и простреливалось с двух сторон. Стреляли и с нашей, и с немецкой стороны. Хотя, по правде сказать, наши солдаты зря стрелять не любили. Пока целишь мушкой и смотришь на прорезь, выставив рожу, тебя из пулемёта могут прошить. На виду у немцев нельзя торчать. Пространство вдоль снежной тропы, которая шла от льнозавода в подвал винного склада, насквозь простреливалось. Деревья не мешали немцам стрелять по тропе из пулемётов, когда наши солдаты отправлялись ночью в подвал.

От двух покосившихся бревенчатых изб не было видно, где именно в низине находился этот подвал.

Как только мы свернули на тропу и подошли к бревенчатым избам, в нашу сторону на уровне плеч тут же полетели немецкие троссирующие пули. Мы по незнанию оказались на открытом месте. Я остановил роту. Солдаты, не дожидаясь команды, повалились в снег.

Команда «Ложись!» подается в тылу, при обучении. А на фронте солдатам такие команды не подают. Ты должен сам смотреть и решать, стоять тебе на месте или лежать уткнувшись в снег.

Пули летят! Хочешь стой, а хочешь — падай! За рукав дергать тебя и гнуть к земле никто не будет. Когда роту нужно будет поднять, ротный подаст нужную команду. Вот тогда на тебя командир заорёт. Потому что с первого слова солдат обычно не шевелится. Солдат с первого слова не вскочит на ноги. Тут не только нужно подать команду, тут нужно по матушке, как следует пустить, знакомое солдату словцо. Вот только тогда солдат почувствует, что это касается именно его. [Иначе,] он может подумать, что это кто-то из солдат пошутил|.

Казалось, что где-то там наверху находятся немцы, а мы по снежному лабиринту заходим к ним в тыл. Смотрю на командира сменяемой роты. Он идёт спокойно. По его виду можно сказать, что немец ещё далеко. Мы обходим высокий бугор, — Прошли Демидки! — говорит он |мне на ходу|. Вот Обша делает левый крутой поворот и перед нами вперди город Белый. По дну оврага дорога медленно поднимается к льнозаводу.

Здесь среди обломков разрушенного |фундамента и оснований| здания, видны занесенные снегом бугры |детали трепальных машин|. Повсюду из-под снега торчат: железо, исковерканные перекрытия и кирпичные опорные столбы. По ним можно судить, что льнозавод представлял собой небольшое строение длиной двадцать, тридцать шагов.

За льнозаводом дорога кончается. Дальше идёт протоптанная в снегу солдатскими ногами тропа. Перед нами две почерневшие от времени избы. Одна совсем покосилась, а на другой такой же кривой сорвана крыша.

Отсюда, собственно, и начинается наш рубеж обороны. За этими двумя почерневшими избами |до самого города| кругом кроме снега впереди ничего не видать. Слева вдоль тропы, которая уходит куда-то в город стоят голые одетые белым инеем деревья. Сквозь деревья видно всё открытое снежное пространство до самого города.

Деревья когда-то посадили, для укрепления почвы. Потому что местность от высокого бугра, где стояли Демидки, понижается в сторону города. Эти [старые] деревья сейчас почти не сохранились, [остались только внушительных размеров пни вдоль дороги]. Большую часть их вырубили и растащили после войны. Но отдельные деревья кое-где ещё остались. Если у такого отдельного дерева остановиться и внимательно посмотреть |его ствол|, то можно заметить глубокие следы и царапины пуль. Это следы военного времени.

Тогда, в январе сороквторого года всё пространство до города просматривалось и простреливалось с двух сторон. Хотя, по правде сказать, наши солдаты стрелять не любили. |Пространство вдоль| Тропа от льнозавода до винного |погреба| склада простреливалась немцами |каждую ночь|.

Как только мы свернули на тропу и подошли к двум избам, немецкие пули запели у нас над головой. Я остановил роту, солдаты не дожидаясь команды повалились в снег. Когда пули летят, хочешь стой, а хочешь ложись. Команды тебе подавать никто не будет |и тянуть за рукав. Это когда нужно поднять роту, то будут кричать. Чего лежишь? Помкомвзвод старшина Панин рявкнет, чтобы всем было слышно|. Команду подадут, когда под пулями нужно понять(ся) |солдат роты|. Рявкнет помкомвзвод старшина, да так, чтобы все слышали.

— Далеко тут до подвала винного погреба? — спросил я мл.лейтенанта.

— До склада сельскохозяйственных машин? — уточнил он, — Нет, не далеко! Но по тропе днём ходить туда нельзя |очень опасно. Каждую ночь на тропе теряем людей!| Тут ночью каждый раз убивает |солдат|!

Сейчас подвал, а когда-то это было кирпичное здание в полтора этажа. Подвал имел толстые стены в четыре кирпича и выступал из-под земли на полметра. Единственный этаж, где когда-то была контора, обрушился при |бомбежке| взрыве. На потолке подвала лежала целая груда битого кирпича. Только один угол, обращенный в сторону города, уцелел от взрыва и торчал над подвалом |в виде угла, как сторожевая башня|.

В подвале когда-то действительно хранили спиртное. Об этом нам рассказал солдат нашей роты, он был из местного населения. Подвал имел внутри сводчатый потолок 11. Внутри было пусто, голый пол и обледенелые стены. Ни печей, ни труб. Морозильная камера, склеп, могила для живого солдата.

Сейчас это место огорожено деревянным забором. За забором находится Бельский районный заготпункт. Подвал винного склада был самой близкой точкой нашей обороны к городу |и к передовым позициям немцев|.

Самого подвала |теперь| не сохранилось. Его взорвали немцы в мае сорок второго года. Как это случилось, пойдёт особый рассказ. Теперь на этом месте остались в земле следы битого кирпича 12.

Но самой ценной реликвией и достопримечательностью войны является железный навес с полукруглой крышей, пробитый пулями и осколками во время войны. Навес 13 и сейчас стоит на своём прежнем месте. Он и сейчас стоит в том самом виде, в каком мы его видели перед собой каждый день. Находился он ближе к немцам. Мы были от него шагах в двадцати |с одной стороны, а немцы чуть левее и ближе метрах в десяти и к нам ближе с другой стороны|.

Здесь по фронту проходила линия раздела. Навес, это настоящий памятник тем людям, которые здесь сражались во имя победы на нашей земле. В железной полукруглой крыше есть и мои пробоины. Закрою глаза и вижу их, как знак незабываемого и тяжелого военного времени.

Левей железного навеса стоял деревянный дом 14. В нём размещалась немецкая пулемётная точка. Опорный пункт немцев. У самой земли в бревенчатой стене была прорезана узкая амбразура. Со всех сторон она была обложена мешкам с песком. Пространство, меньшее, чем двадцать метров между немцами и нашей позицией |в подвале| простреливалось насквозь. Редкие стволы деревьев не мешали стрельбе с их стороны.

*[После стр.10] |Вернусь мысленно немного назад и расскажу историю своего «зама»|.

Когда я с ротой пришёл на льнозавод, то ночью сразу расставил своих солдат по всем точкам обороны, в том числе и в каменный подвал.

Сам я обосновался тогда под полуразрушенным бревенчатым домом около дороги, |после поворота, когда идёшь со| недалеко от льнозавода.

Под домом была вырыта небольшая землянка, и на ней лежали три наката брёвен. В землянке имелась печка, прорытая прямо в боковой стене земли. Труба представляла собой пробитое сверху земляное отверстие. В печке ночью горели дрова. Земля и вся боковая стена за ночь достаточно прогревались. Тепла, которое запасала земля, хватало |до половины дня, не более| на ночь. Во всяком случае, ночью в землянке можно было сидеть и лежать не замерзая |без полушубка|. Дымно, смрадно было внутри, но зато тепло и сыро.

Через день я ходил в подвал |и больницу|, следил за сменой солдат, возвращался на льнозавод и руководил рытьём траншеи.

Со мной в землянке жил |политрук роты| Савенков. Он часто уходил в Демидки, Струево и Журы, как он говорил, по делам своей работы. Видя, что рано или поздно ему |всё равно| придётся отправиться к солдатам в подвал, он стал уговаривать комиссара батальона Козлова отправить меня в подвал на постоянное пребывание |, меня, командира роты|. Он, Савенков, останется на льнозаводе и будет руководить рытьём траншеи. Дело это не мудрёное, он с ним справится вполне. А с солдатами в подвале будет постоянно находиться |всё таки офицер| командир роты.

— Послушай, Савенков! — сказал я, когда прошла первая неделя.

— Должна быть справедливость на земле? Теперь твоя очередь отправляться в подвал. Я ходил туда всю первую неделю. Теперь неделю ты походи туда!

— Зря пыжишься, лейтенант! В подвал я вообще не пойду. И ты учти, я не твой заместитель. Я политический представитель в роте. Я тебе не подчинен, я за тобой |надзираю и слежу| должен следить. В подвал отправишься ты и будешь там безвылазно сидеть. На то есть мнение комиссара батальона Козлова.

— Какое ещё мнение?

— Такое! Согласованное с комбатом Ковалёвым. Я вчера был в батальоне, и мне поручили передать тебе. Вот я и передаю тебе его решение.

— Я твоей болтовне, Савенков, не верю. Ты врёшь на каждом шагу! |Один раз соврал. Кто будет тебе после этого верить?|

— Телефонист! — позвал Савенков, — Соедини меня со вторым!

— Алё! Товарищ второй! Докладывает Савенков. Лейтенант не желает выполнять ваше распоряжение.

— Как какое? В подвал идти. Есть! Сейчас передам! На трубку.

Я подошёл к телефону, взял трубку, Козлов мне сразу изрёк:

— Никакой самодеятельности! Ты идёшь в подвал! Решение по этому вопросу принято. И без разрешения Ковалёва из подвала не выходишь! Всё ясно?

Я промолчал. Савенков сиял, он был доволен.

Теперь, после звонка в батальон, всё встало на своё место. Опасность быть убитым на тропе, для Савенкова миновала. Моральная сторона его не волновала. Он плевал на мораль, когда вопрос касался его собственной шкуры |и жизни|. Он страшно боялся потерять свою драгоценную жизнь. Ему было наплевать, что будут думать и говорить о нём солдаты. На войне каждый человек должен уметь постоять за себя. Не умеешь, — сам дурак. Ты командир роты, тебе и пахать!

Лейтенанты и солдаты на фронте долго не задерживались. Сегодня они живы, а завтра, глядишь, их уже и в живых нет. [И] свидетелей не останется. |Чёрные дела не пришьёшь его совести. О чём говорить? Когда совести нет!| Никто после войны не скажет, что он, Савенков, спасал свою шкуру. [Сейчас] важно у начальства создать о себе хорошее мнение. Он, Савенков, готов пойти на всё, лишь бы протянуть свою жизнь до конца войны.

Лейтенанта отправили в каменный подвал, а он, Савенков, стал сам себе хозяин |в отапливаемой землянке в три наката|. Хочешь спи. Хочешь, так лежи |себе сиди|.

Перед уходом в подвал я ему высказал своё мнение по поводу его трусости и самосохранения жизни.

— Послушай, Савенков! Как только рота идёт на сближение с противником, у тебя возникают неотложные дела в политотделе полка. Политрук должен вместе с командиром роты в атаку ходить. А ты каждый раз скрываешься. Солдаты смеются. В открытую про тебя говорят.

— Просидел неделю в тылу, явился к начальству, перед начальством ты делаешь вид, что только что из роты явился. А в роте |отсутствовал несколько недель| ты вообще не появлялся. Как ты смотришь в глаза беспартийным солдатам |и комсомольцам|?

Савенков ничуть не смутился, а только раздраженно ответил:

— А ты знаешь указание Ставки на счёт политсостава и комиссаров? На фронте должны беречь политсостав. Мы партией поставлены следить за вами, докладывать в политдонесениях, как вы приказы партии выполняете.

— Ну ты, наверное, с утра самогона перехватил?

— Ничего не хватил! И запомни! Среди вас, среди комсостава, много всяких изменников Родины и предателей народа. Мы здесь на фронте не замы и не помы ваши. Мы институт комиссаров. На нас держится фронт и вся тяжесть войны. Мы должны присматривать за вами и давать оценку вашего морального духа. Ты, наверное, забыл, что у тебя судимость, думаешь, что партия будет беречь не мою, а твою беспартийную жизнь? Нас политработников бросят под немецкие пули? А ты останешься жить до конца войны? Иди в каменный подвал и охлади там свои мозги. |И подумай как следует|. А то тут жарко у печки, у тебя мозги разомлели. Морально неустойчив, вот и пускаешься в рассуждения.

Разговор оборвался. Кто-то снаружи дёрнул занавеску, висевшую в проходе, застучал обледенелыми валенками. Солдат принес охапку наколотых дров. |Я ждал из подвала связного|.

Я, признаться, конечно, задумался над его словами. Савенков довольно точно определил, где моё место, и чего собственно стоит моя жизнь. |А вообще-то я был дурак. Я принимал всё за чистую монету|. Но я решил про себя. У каждого человека должен быть свой правильный стержень. |Мы воюем за свою прекрасную Советскую родину. Отец мне завещал быть стойким. Он хотел, чтобы я был настоящим коммунистом. Отец мой был членом партии, работал в Московском Кремле|. 15

Я молча вышел тогда из землянки и пошёл по траншее вперёд. Прошёл два десятка метров отрытой траншеей и стал смотреть поверх снега вперёд. Впереди на снегу, чуть возвышаясь, лежал убитый немец. Молодой, светловолосый, в голубовато-зелёном мундире. Немец был почему-то без шинели. Мундир был застегнут на все пуговицы и опоясан ремнём. Тёмный отложной воротник подчёркивал бледность и молодость его лица. У немца были открыты глаза. Он лежал на спине, откинув голову чуть в сторону, и смотрел в поднебесье.

Немцы однажды, когда потеплело, хотели захватить нас врасплох. Человек двадцать перед рассветом решили навалиться на наши окопы. Этот, что лежит, шёл впереди у всех на виду. Он держал себя спокойно и даже с достоинством. Тогда последовали редкие ружейные выстрелы с нашей стороны |часовых, которые рыли траншею|. Немецкие солдаты трусливо попятились назад и повернули обратно. А этот молодой вдруг споткнулся и упал. В душе он, видно, не верил, что это может |с ним| случиться.

Метели и вьюги не замели и не засыпали его снегом. А даже наоборот. Он лежал как будто на белом постаменте. Мне казалось порой, что он не убит. А приходит и затемно ложится ночью на это место. Ветер сдувал с него все белые снежинки.

Каждый раз я приходил с рассветом в конец траншеи, где мои солдаты долбили мёрзлую землю. Я по обыкновению проверял их работу и смотрел в сторону немца, который лежал на снегу. Его фигура всегда едва касалась снежного покрова. Солдаты, копавшие траншею, тоже посматривали на него. Почему он был по-летнему одет? Почему пошёл в атаку без шинели? Что хотел он показать своим фрицам, шагая впереди?

С немецких позиций убитого тоже было видно. Немцы даже в его сторону не стреляли, боялись |изуродовать пулями его| пулями порвать ему мундир. Они однажды под прикрытием ночи пытались приблизиться к трупу. Но братья славяне их вовремя заметили. Поднялась беспорядочная стрельба. У немцев не хватило духу шагнуть ещё ближе вперёд.

Я посмотрел на убитого немца и глубоко вздохнул. Русые волосы немца шевелились на ветру. Я вспомнил |подлую возню политрука| слова Савенкова: — «Не забывай, что судимый!». Они резанули меня сново по душе. Скорей бы вечер! Теперь мне всё равно! Уйти поскорей отсюда! Чем сидеть |с этой грязной скотиной| у печки, видеть его, испытывать на тропе свою судьбу, ходить под пулями, лучше отправиться в этот каменный подвал. Лучше я буду сидеть в преисподней вместе с солдатами.

В начале ночи, когда совсем стемнело, пришёл старшина. Мы вышли на тропу и вскоре добрались до подвала. Я устроился |на тонкой подстилке из тросты льна| на каменном полу в подвале и сразу почувствовал ледяное дыхание его. Подвал не отапливался, в нём горела только ночная коптилка |из сплюснутой гильзы снаряда|. Полукруглые своды отбрасывали серую тень.

Старшина раздал мучную похлебку, мороженый хлеб, пожелал мне всего хорошего, повернулся и ушёл обратно. Я недолго лежал и думал о жизни. Поворочался, поскреб за пазухой [и ещё]|кое-где|, погонял надоедливых вшей |и вскоре заснул|.

С моим приходом в подвал солдаты несколько оживились. Но видя, что я устроился на полу и не собираюсь уходить, ещё больше поникли и приуныли. Они поняли. Если сюда, в подвал, сунули ротного, то их, солдат, из подвала вообще не выпустят. Я подложил под голову чей-то старый дырявый котелок и вскоре заснул. Солдаты потёрлись, повертелись на месте и быстро успокоились. Всё было по-прежнему вяло, уныло, полусонно, неподвижно, холодно и голодно. Люди давно уже промёрзли в этом каменном гробу. Солдаты не роптали. Они видели, что их ротный командир так же, как и они, валяется на холодном полу.

Я обращался несколько раз в батальон |и непосредственно в полк| с просьбой выдать на роту ещё одну железную печку. Мне не обещали. |Но её так и не было по сей день, [её так] и не прислали до самой весны. В полку| И даже сказали:

— Всё равно не натаскаете дров! А лучиной подвал не нагреешь.

Солдатам, это было непонятно. Лёжа на полу, они корчились от холода. В подвале стояли часовые. Тот, кто сменялся с дежурства, |немедленно| устраивались спать. Сон на некоторое время избавлял людей от мыслей, от холода, от голода и мук. Камень не только излучал страшный холод, он пронизывал человека до самых костей. От него ломило суставы, болели впадины глаз. Холод [своим] остриём подбирался к позвоночнику. В позвонках застывала живая костная жидкость.

Если солдата пытались будить, то побудка начиналась с расталкивания и пихания. Солдата долго трясли, приподнимали от пола, только после этого он открывал глаза и удивленно смотрел на стоявших над ним солдат. Из памяти у солдата от холода всё вылетало.

Когда лежишь на боку на |ледяном| каменном полу, то застывает половина лица и вся нижняя часть тела. Она не только застывает, она немеет. И когда тебе нужно встать, пошевелить ты можешь только одной половиной. Рот и лицо перекошены, шея неестественно согнута |на один бок|. Лицо выражает гримасу страдания и смеха.

Рот и лицо искривились, как будто человек передразнивает вас. Хотя каждый, кто это видит, понимает, что это всё человеческие муки, а вовсе не гримасы и злоба, которую можно увидеть на сытых и довольных лицах |физиономиях наших тыловиков, батальонных и полковых|.

Холодным стальным обручем ледяной холод давит на голову, в висках |появляется| страшная ноющая боль. Глазные яблоки не шевелятся. Если я хочу посмотреть в сторону, я поворачиваю туда всё тело. Потом, окончательно встав на ноги, начинаешь ходить по подвалу. Так постепенно оттаиваешь и подаёшь свой голос.

Все двадцать солдат в подвале напрягали свои последние силы, но никто не роптал. Великий русский народ! Великий русский солдат! |А там, в тылу, наши начальнички жевали куски свиного сала, прихлебывая наваристым бульоном|.

Некоторых солдат приходилось менять совсем. Появлялись больные и раненые. Их по одному отправляли на льнозавод.

В каменном подвале, где мы сидели, потолок и стены были покрыты белым инеем и слоем льда от дыхания людей. Иней оседал на холодный кирпич стен и сводов. |Постепенно он становился твёрдым и превращался в обледенелую корку|. Печей в подвале не было. Это была самая близкая точка, расположенная к немцам. Мы стояли друг против друга так близко, что вряд ли кто-то видел перед собой немецкие позиции ещё ближе, чем мы. Мне довелось и потом, до конца войны воевать на передке, но нигде и никогда мы не стояли от немцев так близко, как здесь. И это не эпизод, не остановка на два, на три дня. Мы здесь держали оборону, считай, не меньше полугода.

И что хотел я ещё добавить. Немцы сидели внутри бревенчатого дома, и день и ночь топили печь. |Их часовые стояли снаружи и за углом|. Было отчётливо слышно, как под ногами часовых поскрипывает снег. По покашливанию и по голосу |при разговорах| наши солдаты различали, кто из них сегодня стоит на посту за углом. |Встретишь вот так, когда-нибудь фрица, ты его никогда не видал, а голос можешь сразу узнать|. Немцы на постах без умолку разговаривают. |Вот как долго и близко стояли мы друг от друга|. Закашляет немец, пустит струю в штаны, возьмёт шипящую с дребезгом высокую ноту, а у наших солдат в подвале душу выворачивает от голода. Обожрались черти! Жрут, как лошади! Стоят, |смолят| и воняют под себя на посту. А тут столько есть дают, что ответить нечем, |поднатужишься...|. И главное, ... |что обидно! Кормили бы до сыта, хоть чёрным хлебом, ответили бы мы им достойно, по русскому обычаю, как следует. На войне солдат обычно не на внешнюю сторону дела смотрит, а на содержание, заглядывает в суть, во внутрь, ищет в нём самый корень зла|.

Наши солдаты точно определяли на слух, когда немцам в дом приносили еду, когда они после еды выходили покурить и повонять на свежем воздухе.

— Вот сволочи, третий раз сегодня обедают! — говорил кто-нибудь из солдат |дежуривших возле лаза|.

А те, кто лежали на каменном полу, начинали ворочаться.

Как огневая опорная точка, наш подвал никакой особой ценности не представлял. Он был во всех отношениях, для нашей обороны не удобен. Он был далеко выдвинут от основной линии обороны. |Находился в оторванном положении от неё|. Каждый выстрел из узкого подвального окна в сторону немцев оборачивался, для нас каждый раз новыми потерями |своих солдат|.

При первом же выстреле с нашей стороны, немец открывал бешеный пулемётный огонь |из нескольких пулеметов| и бил |по несколько часов подряд| со всех сторон по тропе и по всем окнам подвала. Сотни трассирующих, бронебойных и разрывных сразу врывались вовнутрь подвала. От стен летели брызги, пули со скрежетом и визгом рикошетили по каменным сводам. Деваться было некуда. Все ложились на пол, отползали в углы, но кого-то задевало |хорошо, если легко|. Лучше не стрелять, — рассуждали солдаты.

Наш подвал занимал исключительно невыгодное место. Тропа, по которой ходили солдаты в подвал, на всём протяжении пути простреливалась немцами. В своём конце тропа подходила к боковой стене подвала, обращённой к немецкой пулемётной точке, обложенной мешками с песком. Немецкую пулемётную точку, к сожалению, нам нечем было подавить 16.

Для того, чтобы попасть в подвал, нужно было на виду у немцев подойти к боковой стене, повернуться к ним лицом, опуститься на колени, лечь на землю и, скользя на животе по снегу, отталкиваясь руками, попасть ногами в узкое отверстие слухового окна, которое было расположено в стене у самой земли 17. Попав в окно ногами и подаваясь задом в подвал, солдат протискивал свое тело через узкое отверстие. Даже ночью, при плохой видимости, немцы могли заметить неосторожное движение солдата, который по тропе подбегал или подползал к этой стене. |Все, кто шли в подвал или возвращались обратно, перед выходом на тропу надевали чистый маскхалат|. Немцы знали, что с наступлением темноты мы пойдем по тропе к подвалу и обратно. И они охотились за нами. Снежная тропа была утоптана и местами даже обледенела. Вдоль тропы с одной стороны возвышалась небольшая бровка. За ней можно было в некоторых местах лежать или ползти. В подвал каждую ночь ходил старшина роты и его помощник повозочный. Повозочный на спине нес термос с солдатской похлебкой, а старшина тащил на плече мешок с мороженым хлебом. Некоторое время спустя, когда уходил старшина, в подвал отправлялась группа солдат на смену. Они меняли солдат, отсидевших в подвале неделю. С наступлением темноты немец |набивал патроны в металлические ленты и| начинал обстрел наших людей вдоль тропы. Попадали под пули в основном боязливые и нерасторопные. У них не хватало выдержки, соображения и мгновенной реакции, как у нашего старшины. Он тоже рисковал каждую ночь. Но ходил осторожно, и в то же время решительно. Каждую ночь на тропе |солдаты расплачивались своей кровью| появлялись убитые и раненые. |Этому делу словами не научишь, хоть ты ему кол на голове теши|. Утром немцы прекращали стрельбу, утомившись за ночь. На посты вставали другие расчеты. |Они тоже знали свое дело|. Короткими очередями из пулемета они перебивали нам телефонный провод и связь с подвалом обрывалась до самого темна. Утром, как обычно, телефонист брал телефонную трубку, продувал ее, прокручивал ручку вызова и клал трубку назад. Кричать в трубку «Алё! Аля! Алю!» было бесполезно. Телефонист нехотя подымался с пола, подходил нагнувшись ко мне.

Я лежал на полу, в другом углу за аркой, и он докладывал мне:

— Связь перебита, товарищ лейтенант!

— Ладно! Ступай! — отвечал я ему хриплым голосом, не ворочаясь и не поднимая головы. Телефонист медленно уходил на место, ложился около аппарата и закрывал глаза. Дел и забот в подвале у него до следующей ночи не было. Ночью сменщик протянет провод, и он уйдет к себе в Журы, где размещался его взвод связи. У окон подвала стояли наши часовые и дежурный пулеметный расчет |пулемета «Максим»|. Остальные лежали на полу |и спали|. Сон сохранял в человеке |тепло и| жизненные силы. Жизнь в подвале замирала до ночи. Печей в подвале не было. Дрова в подвал доставить было невозможно. Топить и разводить костер на полу было нечем. Подвал всю зиму не топился. Наверху было за тридцать, а в каменном мешке больше того. Тридцать градусов легче переносить лежа в снегу. А внутри каменного подвала излучение холода прошибало и пронизывало все тело насквозь до самых костей. Солдат кормили один раз в сутки. Постоянное недоедание и переохлаждение вводили солдат в тяжелую дремоту. Без телефонной связи было спокойней. Из батальона не звонили. Мы были целиком отрезаны от мира.

— Товарищ лейтенант!

— Ну что?

— Немцы могут ночью навалиться сверху, сунут в окна гранаты и бутылки с горючей смесью. |Связи никакой! В батальоне и полку не будут знать, что с нами случилось!| Все мы сгорим или задохнемся в дыму.

|— Мы, конечно, можем забиться в дальний угол, надеяться| Немцы в подвал не полезут! |Мы будем сидеть, подыхать и наивно надеяться, что нам вот-вот окажут помощь полковые или наши батальонные. А им до нашего пожара в подвале далеко, не видать и давно наплевать. В батальоне, в полку и дивизии, считай, везде сидят умы и стратеги. У них беззаботная жизнь в тепле и сытости. Мы надеемся, что они придумают, как вызволить нас из огня. Им сообщат об этом, а они и в ус не дуют| На то и война, чтобы солдаты стояли насмерть! |Березин| Никто не допустит, чтобы по вине разгильдяя ротного лейтенанта солдаты живыми оставили подвал. За каменными стенами в четыре кладки ты можешь умереть, но никак не сдать своих позиций |ради того, чтобы остаться в живых. Практически никто никакой помощи нам не собирался оказывать|.

— На то мы и стрелковая рота, чтобы держать оборону |, от немца защищать батальонных, полковых и тылы|. На нас, на стрелковых ротах держится весь фронт |в то время, как у нас|. За нашей спиной |скрывались от немцев батальонные, полковые, дивизионные и фронтовые тылы| сидят командир батальона и полка. И если стрелковая рота не выдержит и дрогнет, и солдаты разбегутся, то, считай, фронт на нашем участке будет открыт |, прорван и затыкать его дивизии нечем|.

|Я, конечно, по молодости надеялся и верил, что нас в тяжелую минуту от напрасной гибели спасут. Но я, как всегда в те дни во время войны, себя обманывал. Я даже рассчитывал, что мне в критическую минуту дадут разрешение отойти на льнозавод. Но это было не так. Самовольный отход, трибунал или героическая смерть с солдатами — выбирай, что лучше! Что для тебя без суеты и хлопот. За |всю войну| весь период боевых действий в наступлении, я ни разу не видел и не слышал, чтобы командир полка по соображениям тактики и сохранения жизни солдат дал приказ или молчаливое согласие стрелковой роте отойти с занимаемых ею позиций. Мы отходили только тогда, когда весь полк вместе с обозами бежал в тыл раньше нас. Когда ни батальонных, ни полковых уже на месте в помине не было. А если в критическую минуту сидели на месте, и работала связь, то сколько ручку аппарата ни крути, сколько в батальон ни звони, тебе все равно никто не ответит. Ну и что ты будешь делать, когда приказа нет на отход. На том конце провода сидят и слышат твой взволнованный голос, но сделают вид, что оборвана связь. Такова правда войны! От нее никуда не уйдешь! Представьте на миг, что к подвалу подошел немецкий танк. Подошел, приглушил мотор, опустил ствол орудия и направил его в окно у земли, через которое мы лазаем в подвал и наружу. Артиллерии в полку нет. По танку ударить прямой наводкой нечем. Вы поднимаете телефонную трубку и вызываете батальон. На том конце кто-то сопит и дышит, но голоса своего не подает. Знает, что ты об отходе просить разрешение будешь. Я как-то имел такой разговор с комбатом по телефону, что солдаты не выдерживают сидеть в ледяном подвале.

— Ты должен воевать, а не звонить по телефонам! На тебя что, немцы нажимают? Ты просто трус, смерти боишься! Запомни одно! Ты должен воевать и держать оборону. Что-что? Ты сидишь в ледяном подвале? Ну и что! А я вот задыхаюсь от жары в натопленной избе и сижу, ничего.

Не удивляйтесь, на войне и не такое бывало.

— Что ты говоришь? У тебя на исходе патроны? А ты что же такой сякой, мать твою за ногу! Ты почему об этом раньше не подумал?! Комбат тебе патроны должен носить?

Надеяться нам было не на кого. Постепенно мы это усвоили. Ударь немец покрепче, и все наши умники и стратеги разбегутся по лесам и болотам. Сбежит к немцам и наш старикашка |комдив|. Сбегут штабники, прихватив с собой капитана медслужбы с женой военврачом, перебегут на сторону немцев. Все это будет на самом деле, но будет потом, в апреле сорок второго года. А пока был февраль на носу. Зимние ночи долгие. В начале февраля они особенно лютые. В каменном подвале со мной сидело человек двадцать солдат|.

|Из них трое пулеметчиков и один телефонист. Командиром пулеметного расчета был сержант Козлов. Высокого роста парень, с темными добрыми глазами. Худое лицо его было всегда спокойно и сосредоточено. О чем он думал тогда, сидя вместе с нами в подвале? Солдаты-стрелки группами через каждую неделю менялись. Без смены сидели пулеметчики, я и старшина помкомвзвод. Телефонисты тоже дежурили по очереди. Сутки один, на вторые сутки другой. Наступила ночь, протянул в подвал телефонный провод, утром перебило его — и лежи до темна, жди, когда придет очередная смена. С наступлением полуночи смерть ходит по тропе и собирает свои поживки. Человек ее заранее чувствует, думает о ней. Каждый, сидя в подвале, думал, что его завтра убьет на тропе. Ни одна ночь не проходила без жертв. Убьют на тропе, вынут мертвое тело из подвала, какая разница, где ты погиб, важно, человека больше нет. В батальоне был еще один Козлов. Этот сержант-пулеметчик, а тот, не буду пока о нем ничего говорить. Внутри подвал был совершенно пуст. Голые стены, каменный сводчатый потолок и узкие слуховые окна на уровне земли. Станковый пулемет «Максим» стоял в коне пережней стены и смотрел стволом в город, где по улицам за забором ходили и ездили немцы. В уцелевшем углу над подвалом стояли два наших дежурных солдата. Каждая небольшая подробность имеет тоже важное значение. Потому в этом углу как наверху солдаты тоже иногда расставались с жизнью. Полукруглые своды подвала имели солидную толщину. Сидя внутри подвала под сводами мы не боялись прямого попадания снаряда. Стокилограммовая бомба не пробила бы его. Мы опасались другого. Немецкие пушки, которые вели огонь прямой наводкой, досаждали нам иногда. Они стреляли по окнам и могли попасть в подвал. Однажды днем мы испытали на себе такой обстрел из тридцатисемимиллиметровой пушки. Снаружи летела штукатурка, брызгал, как сталь, холодный кирпич, но попасть в окно после девяти выстрелов немцам удалось только два раза. Слишком далеко от подвала стояла их противотанковая пушка. Пушка легкая, при выстреле прыгала. Прицелом тут ничего не возьмешь. Стрелять нужно только по стволу, ловить удачу. При каждом наружном ударе снаряда, стены и своды подвала гудели, как колокол. Два снаряда все-таки ворвались вовнутрь. Они ударили в опорную колонну и |сплюснутые, отвалились на пол| разлетелись на куски|.

И если сказать правду, немцы не знали, сколько снарядов влетело вовнутрь. При первых же выстрелах около стены образовалось облако брызгов и дыма. Немцы стреляли осколочными. Термитными и фугасными. В дымном облаке очертания окон исчезли. При каждом новом выстреле немецкая пушка вертелась и прыгала. А когда не видишь своих результатов, начинаешь раздражаться и допускаешь ошибки. Сделав около десятка выстрелов, немцы прекратили стрельбу. Они, конечно, на нас нагнали страху. Еще бы! Пара раскалённых снарядов влетело в окно и шарахнуло по каменному своду. Мы в этот момент лежали в дальнем углу. Хотя стоять в рост за сводами было куда безопасней. Но наперед никогда не знаешь, где опасно, где потеряешь, а где найдешь свою собственную жизнь. Немцы увидели, что результаты обстрела неважные и стрелять из пушки прямой наводкой перестали совсем. Чтобы был эффект, нужно ствол орудия поставить в десяти метрах от окна. После этого, они против одного нашего пулемета «Максим» поставили три пулемета и били из них по одному окну. Огненный шквал трассирующих пуль ворвался внутрь ослепительной пеленой. Треск свинца о камни, завывание и скрежет пуль при рикошете внутри придавили солдат к полу. Мы из подвала в сторону немцев стреляли довольно редко, и поэтому немцы по городу ходили почти в открытую, не боясь ничего. Мы пытались как-то расширить боковое окно, через которое мы спускались в подвал. Но кирпичная кладка была настолько прочна, что ее не брали ни лом, ни кирка, ни взрывчатка, ни гранаты. При взрыве фугасной гранаты от стены отлетели лишь мелкие брызги. Когда ночью по тропе пробегал солдат, он оказывался перед каменной стеной подвала. Я тоже чувствовал себя около этой стены, как осужденный на смерть, каждый раз, когда подходил к ней, возвращаясь со льнозавода. И это чувство не покидало меня и повторялось снова и снова, когда я приближался к ней, чтобы нагнуться к низкому проему и просунуть ноги в него. Я чувствовал, что меня поставили к стене на расстрел. Вся стена вокруг оконного лаза была избита пулями и усеяна щербинами. Каждый из нас, подходя к стене, считал секунды, что вот сейчас последует пулеметная очередь и ты получишь удар свинца. У человека, подбежавшего к стене было одно желание — успеть побыстрее просунуть ноги и тело через узкое окно, проскочить, как мышь, в подвал. |Зимой мы все были одеты тепло и солидно. Ватники под шинелью, полушубки на офицерах|. Зимой мы были одеты в ватные одежды. Подбежав по крутому склону к подвалу, человек упирался руками в стену. После чего он поворачивался в сторону немецкого пулемета и опускался передним, как перед иконой, на колени. Ложился на снег и пятился задом, стараясь попасть ногами в узкое подвальное окно. Каждый старался просунуть себя через узкий лаз как можно быстрее. Каждую секунду он мог увидеть пулеметную вспышку огня. Сидишь в подвала, смотришь на боковое окно и видишь, сначала показываются валенки, потом протискивается задняя часть с задранной к голове шинелью. Теперь можно сказать, что солдат, собственно, весь в подвале, не хватает только рук, плечей и головы. Но по солдатским штанам трудно определить, кто этот солдат, как его фамилия. В подвал приходили старшина с мороженым хлебом, повозочный с термосом, телефонист с проводом в зубах или два-три стрелка солдата, прибывших на смену другим. Когда подбежавший просовывал в дыру свои бока, голова и плечи торчали снаружи, а он уже болтал ногами и нащупывал пол. Небольшого роста солдаты не доставали ногами, их подхватывали за ноги и протаскивали в подвал. Все, кто сидел в подвале, при свете мерцающей коптилки с интересом смотрели на пришельца с того света. Его должны были убить, а он остался в живых. Солдаты-стрелки и телефонисты, не ходившие на смену в подвал ни разу, опускались в подвал, как в преисподнюю. Обычно на смену стрелков приходили раз в неделю по двое-трое. Двоих больных или промерзших солдат отправляли на льнозавод рыть траншею. Кроме солдат в подвал являлся старшина и повозочный, они раз в сутки приносили на себе солдатскую еду. Солдаты, которые шли на смену, прихватывали с собой по охапке льняной тросты. Охапки небольшие. С большой не пройдешь по тропе. Немец может заметить. Льняную тросту брали себе на подстилку. Охапку пихали в вещмешок или за пазуху шинели. Руки у солдата при ходьбе по тропе должны быть свободными. Старшина и повозочный в подвал являлись ночью. Солдатскую еду в тылах |переснаряжали| переоценивали. Пока она доходила до солдата, ее ополовинивали. Даже я, командир роты, не могу выступить в защиту солдатского пайка. Мне тут же делали внушение по телефону. Почему я на передовой среди солдат развожу такие контрреволюционные разговоры. После этого меня вызывали в батальон на беседу по поводу солдатской кормежки. И я понял. Если я по телефону высказался о пайках, то меня в тот же день заставляли пробежать по тропе туда и обратно. Вызовут, и я должен идти под пули. «Нужно молчать», — подумал я, — «а то каждую ночь будешь бегать туда и обратно». Бывали случаи, когда, подбежав к наружной стене, солдат не успевал лечь на живот или ложился и не попадал сразу ногами в отверстие и тут же получал две-три очереди свинца. Пуля в живот — самая страшная и мучительная смерть человека.

Иногда солдат успевал лечь и просунуть ноги в окно, но, получив очередь свинца, оставался лежать неподвижно. Некоторые успевали просунуть в подвал ноги, бока и туловище, но в последний момент хватали воздух ртом, захлебываясь собственной кровью. Были и такие, которые, достав ногами до пола, начинали хрипеть и валились с окровавленным лицом на пол.

Другие, просунув в лаз ноги и плечи, оставались в дыре своеобразной затычкой. Тем, которые подбегали к дыре вслед за ними, деваться было некуда. Они метались у внешней стороны, пытаясь увернуться от пуль. В окне торчал убитый. К нему в первый момент ни снаружи, ни изнутри нельзя было приблизиться. Пули визжали вокруг обвисшего тела. Потом тело втаскивали в подвал. И если солдат был еще жив, ему делали перевязку. |Ночная охота на наших солдат имела определённый расчет, нагнать состояние испуга и страха. В батальоне грозили своим нерадивым солдатам, что отправят их подвал на перевоспитание|. Немцы убивали на тропе и у стены подвала не всех, кто попадал под прицел. Они выбирали определённое время и били остервенело длинными очередями. Чаще убивало солдат в том месте, где тропа круто спускалась к подвалу под горку. Солдаты по-разному передвигались, ходили и бегали по тропе. У каждого был свой способ. Один срывался с места и бежал напропалую. Другой, обливаясь потом, полз, не поднимая головы. Важно было живым добраться до подвала. Это, считай, был день твоего рождения. |Идешь оп тропе и вдруг натыкаешься на ползущего перед тобой солдата и тебе деваться некуда, надо сходить в снег и обходить.| или такой случай. Двое бегут навстречу друг другу. Тропа узкая, как одноколейная железная дорога, как разъехаться, как разойтись? Кто кого на тропе должен пропустить? |А ты сзади подстегивает тебя пулями в спину.| Когда немцы начинали бить вдоль тропы, трассирующие пули попадали в места оледенелой корки, разлетались рикошетом во все стороны и вверх. Так немцы нащупывали пулями узкую полоску тропы и поджидали на ней свою очередную жертву. Некоторые новички солдаты, наслушавшись страшных рассказов об этой тропе, боялись вообще выходить на тропу. Они весь путь, дрожа от страха, преодолевали ползком на животе.

Тропа от льнозавода до подвала работала только в одну сторону в какой-то данный момент. В подвал звонили по телефону и сообщали, что двое солдат ползут по тропе. |Тропа на все это время, считай, была занята.| Мы старались не допускать встречного движения. При неожиданных встречах на тропе часто бывали потери. Кроме бега сломя голову и ползанья по-пластунски существовал ещё один способ передвижения по тропе. Он заключался в ходьбе плавным гусиным шагом, без резких движений |без малейшего вздрагивания, даже когда в твою сторону пули летят|. Этим способом пользовались трое. Я, старшина роты и его повозочный. У нас троих хватало выдержки идти по тропе, не торопясь, делая плавные, едва заметные движения. Старшина роты появлялся в подвала каждую ночь. Он морально и духом был сильнее других. Он до тонкостей знал, где и когда можно ждать обстрела. Наденет чистый маскхалат и не делает резких движений, и немец его не увидит, когда по тропе идет. Но не у всех хватало воли ходить этим способом. Мелькнуло что-то впереди. Всмотрелся немец в белый мрак ночи. Кто-то пригнулся с испуга. И он весь на виду. Сделал короткую перебежку, упал на тропу, немец тебя тут же увидел и взял на прицел. |Ждет, когда ты встанешь|. Чем сильнее и напряженнее немецкий часовой будет вглядываться в снежную даль, тем меньше он увидит и вскоре совсем ослепнет. От напряжения у часового в глазах зарябит. Мы это знали и тонко использовали. Случалось и так. Даст немец на пробу очередь по тропе и смотрит. Не дрогнет ли кто на ней, не присядет ли от страха. Трассирующие пули идут иногда прямо в тебя. При виде их ты медленно останавливаешься. Замираешь на месте и ждешь, когда они пролетят мимо. Ты можешь, конечно, одну из них получить по ногам. Но если ты не выдержал, дрогнул и пригнулся, считай, что вся порция свинца у тебя в животе. Немец обычно бьет под обрез насыпной бровки из снега. Любое резкое движение может выдать тебя на тропе. Вобрал голову и шею резко в плечи, дрогнул спиной, пригнул чуть хребет к земле, подогнул от страха ноги, поскользнулся, взмахнул в воздухе руками и получай порцию свинца. Вот так ходили мы по тропе туда и обратно. И так каждую ночь, каждый раз идешь испытывать свою судьбу |под немецкими пулями, на окраине города Белого|. Разуму и воле можно подчинить все: и опасность, и боязнь, и даже невыносимый страх смерти. Мне этот способ хождения по тропе потом очень пригодился. Как-то собираюсь выйти на тропу, и мне сообщают, только что на повороте убило двоих. Тропа в двух местах проходит по голому склону. Попасть под внезапный обстрел в этих местах — дело простое. Голые места мы со старшиной проходим, как говорят, не дыша. А те, что ползли, попадали под пули. Каждую ночь кто-то из солдат на тропе ловил свою пулу. Каждую ночь кто-то платился здесь своей кровью или |своей| жизнью. Мы собирались поставить забор вдоль тропы. Пусть бьют, не глядя, вслепую по забору. Забор из досок и деревянных щитов. Нонам запретил его городить командир полка:

— Что за передовая линия, закрытая спереди забором!

Мы хотели бровку тропы обложить мешками с песком. Но мешков с песком у наших снабженцев не оказалось. Мы продолжали рыть к подвалу траншею, подкапываясь под мерзлый слой земли. За день непрерывной работы вперед продвигались не более трех метров. В светлое время под мерзлым слоем разводили огонь. Оттаивали замерзший верхний слой и разбивали его ломами и кирками. Взрывчатки на эту работу нам не давали. Костров по всей длине тропы разводить не разрешали. Я хотел из отдельных костров поставить вдоль тропы дымовую завесу и оттаять вместе с тем землю во многих местах — комбат обругал меня дураком. После этого я успокоился и на все наплевал. Работа с рытьем траншей продвигалась медленно.

Однажды с рассветом пулеметчик сержант Козлов встал за пулемет. Он решил осмотреть полосу обороны немцев. Сегодня он особенно изучал ее. Накануне ночью на тропе погиб пулеметчик. Он ночью шел в подвал с коробкой патронов и нес запасной ствол для «Максима». Сержанта привлекло одно место, на теперешней улице Кирова, где немцы вдоль улицы ставил новый забор. Решив отомстить за погибшего друга, он тщательно установил на пулемете прицел и дал в сторону немцев длинную очередь 18. Трое немцев повалились сразу. Сержант козлов сделал паузу в стрельбе и стал наблюдать, что будет дальше. Через некоторое время к убитым подбежали еще трое. И когда он был готов уже нажать еще раз на гашетку, по амбразуре ударили сразу два немецких пулемета. Сноп искр и огненных пуль ворвались в подвал. Сержант не успел отскочить от пулеметного щита, очередной удар свинца рикошетом зазвенел щитом пулемета. Как перебило ему горло, никто не видел. От самой челюсти до ключицы горло у него было вырвано, его словно отрезало от шейного позвонка. Сержант отвалился от пулемета, и кровь из горла хлынула во все стороны. Грудь и лицо его были залиты кровью. При выдохе с клекотом и хрипом кровь выливалась наружу, над дырой пузырилась красная пена. Кровь текла по груди и стекала на пол. Солдаты бросились к нему, пытаясь забинтовать. Но он замотал головой и сорвал повязку. Он ходил по подвалу, хрипел и истекал кровью. Дикие умоляющие его глаза искали среди нас поддержки и умоляли о помощи. Он метался по подвалу, мотал головой и безумным, раздирающим душу взглядом, остолбенело смотрел каждому в глаза. Никто в подвале не знал, что делать.

— Иди на льнозавод! — показывая на боковое окно, говорили ему солдаты.

— Ты здесь обескровишь, погибнешь! Иди! Возможно, пройдешь! — сказал я ему.

Он слышал наши голоса, понимал, о чем мы говорили. Оборачивался каждый раз и одним взглядом заставлял умолкать говоривших. Солдаты цепенели от ужаса. Сержант умирал у нас на глазах. Он умирал страшной мучительной смертью. Через некоторое время он подошел ко мне и рукой показал на пистолет, что висел у меня на ремне. Он просил, чтобы я пристрелил его из пистолета, прекратил его страшные мучения.

— Что ты, милый! — воскликнул я, — Я не могу этого сделать! На, возьми сам и иди куда-нибудь в дальний угол, только не на глазах это делай.

— Я не могу! Ты понимаешь, не могу! Я не прощу потом себе этого всю жизнь!

Сержант все слышал и все понял, но пистолета у меня не взял.

— Вылезай наверх и иди на льнозавод! Немцы сейчас спят, за тропой не смотрят. Спокойно пройдешь!

— Слушай, сержант! Это твой единственный шанс! Иди во весь рост и ничего не бойся. Но он снова замотал головой. Он не решался выйти наверх из подвала. Он не хотел. Он чего-то боялся. Боялся он не смерти. Она уже стояла у него перед глазами. Он боялся выстрелов. Страшился расстрела. Он храпел и брызгал кровью, он метался по подвалу взад и вперед. Через некоторое время он ослаб, ушел в дальний угол, притулился там и затих. К нему никто не смел подойти. Каждый понимал, что он умирает, что жизнь покидает его, уходит медленно и навсегда.

Он истекал кровью и никто не мог ему помочь. Он был одинок в своих муках и страданиях. К вечеру старшина Панин (командир стрелкового взвода) поднялся с пола и пошёл в дальний угол посмотреть на него. Сержант сидел в углу, откинув голову к стене. Открытые, полные тоски глаза его были уже неподвижны. Он умер от потери крови. Как можно было его спасти? Как можно было помочь этому человеку? Сержант Козлов погиб на глазах у людей, страшной мучительной смертью.

Ночью его тело вынесли наверх, положили у обрушенной кирпичной стены и тихо обложили разбитыми кирпичами. Никакого памятника, никакой надписи на его могиле нет, и сделать этого мы в тех страшных условиях физически не могли. Каменная могила его была рядом с подвалом. Ни звезд, ни обелиска на его могиле не осталось. После войны гору битого кирпича сровняли с землей, когда разбирали битый кирпич на постройку печек и каменных фундаментов домов.

Известно только одно — место, где погиб пулеметчик сержант Козлов. А где его могила, теперь никто не знает. Жалко только, что улицу, где погиб этот храбрый солдат, |лицемерно| назвали именем предателя Березина. Именем старикашки, который летом сорок второго года сумел всю дивизию загнать немцам в плен. Загнал и скрылся в неизвестном направлении. Березин тогда подставил под удар не только 17 гвардейскую дивизию, которая полностью была захвачена в плен, он помог немцам одним ударом расправиться с 39 армией и 11 кавкорпусом. Березину за эти выдающиеся заслуги перед немцами, наши идиоты в городе поставили обелиск.

И во всем этом виноват Шершин. Чтобы обелить себя, он после войны начал возвеличивать Березина. Шершину поверили, поставили обелиск.

Мне жалко молодого пулеметчика, который погиб в открытом бою лицом к лицу с врагом, с которым тогда сражались в городе белом. Там погибли многие, кто действительно с оружием в руках стоял насмерть в холоде и голоде. Не могу понять только одного, почему память об этом предателе ценится здесь выше, чем отданные жизни и страдания простых солдат, ротных офицеров, который действительно здесь воевали за нашу Русскую землю. Ночной дозор

Каждую ночь в подвале происходила смена. Меняли небольшую группу солдат. Одни, счастливые, уходили из подвала и исчезали на тропе в ночное пространство, другие, почерневшие от холода, молча смотрели им в спины. Были ещё и третьи, которым предстояло завтра покинуть подвал. Они с грустью смотрели на уходящих, но радовались в душе, что им не долго осталось ждать. Завтра наступит и их черёд.

Каждый солдат здесь знал, сколько ему осталось просидеть в подвале. Придёт время, и он избавится от холода и адской точки.

Пока на замену в подвал шли новые люди, которые еще не успели побывать здесь, все, как говорят, терпелось и спокойно переносилось.

Каждый ждал тот день, когда наступит и его срок, и он вздохнет свободно и отправится на льнозавод. Здесь в подвале каждый день казался вечностью.

Но вот все свежие люди в подвале перебывали, теперь в подвал должны были идти солдаты по второму разу. Над каждым из них нависла безысходная тень смерти и страха. Никто не хотел возвращаться в подвал. Приказ есть приказ! Старшина роты приносил солдатские харчи, с наступлением темноты собирал новую партию и в ночь выводил на тропу. С ротным старшиной особо не поговоришь. Солдаты на тропу выходили понурые, в подвал приходили подавленными. Одних здесь встречали со смехом, гоготали и держались за животы, другие сами влезали в окно, улыбаясь, корчили рожи и передразнивали смеющихся. Но были и такие. Они тихо сползали на пол из окна и так же тихо и незаметно старались поскорей проскользнуть куда-нибудь в угол. Каждый теперь выбирал себе место по опыту прошлых дней.

— Куприянчик! Ты опять попал сюда? — кричали солдаты высокому парню. Он молча отмахивался от них рукой и здоровался со мной.

— Ну, ладно, Куприянов! Не обижайся! Я пошутил! Солдаты, сидевшие в подвале, знали, что любая земляная берлога удобней и теплей, чем эта обледенелая каменная могила. На свою судьбу никто не роптал. Беспозвоночные солдаты терпели все и все могли снести. Подвал был мерилом человеческих страданий. Кто из солдат в январе там побывал, у того на всю жизнь осталась в памяти зарубка, как глубокая рана.

Для наблюдения за немцами мы наверх выставляли двух часовых. Наверху, над подвалом, сохранился небольшой угол между двумя обрушенными стенами. В этом углу, посматривая кругом на город, стояли наши часовые. Зимние дни короткие. В светлое время смену солдат не проведешь. Двое солдат отстаивали наверху от темна до темна. Ночью часовых меняли два раза. В итоге получалось три смены в сутки. Обязанностью часовых было весть наблюдение. При внезапной атаке немцев часовые должны были выстрелами предупредить нас. Такие порядки были здесь установлены до нас, мы их придерживались и не меняли. Мы опасались, что немцы могут незаметно подобраться к подвалу, забросать нас в окна гранатами. Кроме обстрела входного отверстия и тропы из пулемета они никаких вылазок зимой в нашу сторону не собирались делать. Но однажды перед рассветом там, наверху, раздался винтовочный выстрел. В подвале в эту ночь дежурил старшина. Услышав выстрел, старшина вскочил, выбрался наверх и огляделся кругом.

— Куда ни посмотрю, — везде все тихо! — рассказывал он потом, — Гляжу, один из часовых уперся спиной, сидит в углу. Старшина вернулся и доложил мне.

— Товарищ лейтенант! Один из часовых получил тяжелое ранение, выбыл из строя.

— Куда ранен? — спросил я.

— В живот!

— Как пуля может попасть в живот? Когда нижний край окна находится на уровне груди. Он что? С поста уходил?

— Да нет! Как стоял в углу, говорит, так и ранило.

— Возьми бинты! У него, наверное, кровотечение. Пойдем вместе, надо посмотреть, что там.

Я поднялся нехотя с пола, подошел к лазу, прислушался, подождал старшину, пока тот ковырялся в мешке, доставая перевязочные пакеты. Но вот все готово, и мы осторожно полезли вверх.

— Пуля не могла пролететь так низко, — сказал я, подходя к раненому. Солдат, опустив голову, сидел в углу. Он откинул к стене обвисшее тело и растопырил ноги. Между ног была видна темная лужа крови. Он закрыл глаза, слабо дышал и совсем не двигался. Руками с двух сторон он уперся в пол. Винтовка валялась откинутая у стены пролома. Я посторонился. Старшина подошел и нагнулся над ним. Но перевязывать было уже поздно.

Я еще раз оглядел угол и обе части разрушенной стены и убедился, что они достаточно надежно прикрывают от пуль немецких часовых. Случайная, шальная могла ударить только в голову, в грудь или плечо. Это было необычное и неслучайное ранение. Я понял ч первого взгляда, что это самострел, и что на этот счет у меня будут большие неприятности. Ковалёв и Карамушко мне этого не простят. Скрыть факт самострела нельзя. Второй часовой потом все разболтает. Рисковать с этим нельзя. Кто он? Участник или организатор самострела? Солдат, получивший пулю в живот, не дышал и не двигался. Холод и большая потеря крови сделали свое дело.

— Ну что, Метрушкин? Как все произошло?

— Я не Метрушкин, я, товарищ лейтенант, Моняшкин.

— Ну-ну! — сказал я и забрал из рук Моняшкина винтовку с теплым стволом от выстрела.

— Какая теперь разница, Матрёшкин ты или Моняшкин! Меня отдадут под суд, а тебя пошлют в штрафную.

— Проводи его в подвал! — сказал я старшине, — И поставь около него часового!

— Ты, брат Моняшкин, теперь арестован.

— Вернешься в подвал, будешь сидеть под охраной.

— Пойдешь сюда, старшина, возьми с собой двух солдат. Нужно труп убрать. Отнесите его за стену и забросайте кирпичами. Пусть возьмут с собой лопату. Кровь на снегу засыпать снегом надо. А то на психику часовым будет влиять.

Все это я сказал старшине. Старшина с солдатом спустился в подвал. Я остался стоять вместо часового. В ногах у меня сидел убитый при самостреле.

Одинокий выстрел в ночи совсем не потревожил немцев. И можно даже сказать, наоборот: они по тропе совсем перестали стрелять. Выстрел всполошил только нас, потому что мы его давно ждали. И теперь вокруг по-прежнему было все тихо и спокойно.

Я смотрел на ночной город, на неясные очертания домов. Немцы тоже побаивались нас. Открыто по городу не ходили. Хотя наши солдаты в их сторону совсем не стреляли. Возможно, где-то и пересекали они открытые места, но разве ночью разглядишь все точно, разве увидишь, где они идут?

Когда-то здесь жили русские люди. В труде и заботах протекала их мирная жизнь. Теперь по улицам города ходили немецкие солдаты. Кто бы подумал, что они вот здесь будут ходить? Что там дальше, за крайними домами? В каких из них стоят пулеметы, в каких живет немецкая пехота? По первому взгляду трудно сказать.

Выходить сюда каждую ночь самому наблюдать до утра нет никакого смысла. Лежать голодным на полу по целым суткам — появится не только апатия и полное безразличие ко всему |но и желание молчаливо сопротивляться|. Даже солдат меняют в ледяном подвале. А я был поставлен в особые условия. У меня не было замены. Не было желания лазить каждую ночь на верх подвала. Я сидел в подвале безвылазно уже месяц. Полковые были довольны, а у меня от холода мозги стали примерзать к черепной коробке. Им нужно было, чтобы я сидел в подвале. Вот я и сидел. Вы приказали мне, вот я и сижу в подвале.

Где-то рядом здесь ходят немцы. Собрать бы сейчас небольшую группу, взять ночью да на немцев рвануть. Вполне можно было без потерь захватить несколько домов. А что это даст? Награды для начальства? Рывок может надвое выйти. Захват домов без выстрела и потерь, или все легли под пули немецкого пулемета. В таком деле, как у фальшивой монеты, две стороны. Чтобы было наверняка, мне нужно самому раз десять с напарником сползать в город. Изучить все кругом, проверить досконально. А кому это надо? Если я, для Ковалёва просто затычка!

Но вот заскрипел снег под ногами, старшина с двумя солдатами поднялся на верх и подошел ко мне.

— Сделал все, как надо, как вы сказали! Убитого унесли. Лужу крови присыпали снегом. Из подвала подняли наверх двух часовых. Они сменили меня и я отправился обратно в подвал. Спустившись в подвал, я подозвал к себе Митрошкина, или, как его, Маняшкина.

— Ну что, Матюшкин! Давай, выкладывай. Говори! Как было дело? За что ты убил своего напарника?

— Я не убивал.

— Советуюу тебе не крутить! Выкладывай сразу все начистоту и не путайся. Будешь врать — расстрел заработаешь. |Там из тебя быстро врага народа сделают| Ты уж давай, брат, говори все начистоту.

У солдата блуждали глаза. Он дрожал и хотел взять себя в руки. Он понял, наконец, что его могут присудить к расстрелу. Расстреляют, как врага народе, по законам военного времени.

— Вы что, земляки? — спросил я.

Он что-то хотел сказать, но начал сбиваться и несвязанно что-то промычал. Потом он передохнул и ответил:

— Мы с одного району. Он первый сказал: «Стреляй мне в ногу».

— А ты ему взял и засандалил в живот?

— Я очень боялся, он сказал: «Стреляй!» Я выстрелил. Он сразу присел.

Я очень испугался, когда попал ему в живот.

— Вы, наверное, с ним заранее договорились? Ты его в ногу, а он тебя в руку. А почему ты стрелял первый? Он что, тебе угрожал?

— Он сказал: «Как ты будешь одной рукой стрелять?» — вот я и выстрелил. Я боялся, что он убьет меня.

— Ну вот что, Моняшкин. Придется тебе отправиться в полк для беседы к следователю. Старшина, присмотри за ним, я в батальон позвоню. Такого не скроешь!

— Стрелявший утверждает, — сказал я по телефону, — что тот ему угрожал. Он боялся, что тот его убьет. Куда его девать и что с ним делать?Мне приказали немедленно прибыть самому в батальон и лично доставить солдата. Они опасались, что солдат по дороге сбежит.

— Давай, собирайся! Пойдешь со мной в батальон. Заварушка началась. Старшина! Дай мне и ему по чистому маскхалату! Лишнего там не болтай. Рассказывай все, как было! А то начнешь путать — подведешь сам себя под расстрел.

Мы по очереди вылезли наверх через окно в боковой стене. Сначала поднялся я, потом он. На тропе мы поменялись местами. Он пошел впереди, а я сзади. Открытый опасный участок тропы мы прошли с ним безопасно и тихо. Немцы по тропе не стреляли. Командир полка Карамушко в самостреле усмотрел мою халатность и нерадивость. Моя карьера как командира роты тут же лопнула. Я повис в воздухе на неопределённое время. Из полка меня отправили в батальон. Из батальона — опять в штаб полка для дачи объяснений. В полку меня допросили и отправили обратно в батальон. В общем, ходил я туда-сюда, а они делали вид, что это так и надо. Когда я явился в Журы, политрук Савенков был уже в деревне. Он ходил надутый и очень важничал. Он сделал вид, что в самостреле виноват только я. Я не занимался людьми и моральной стороной их воспитания.

— Воспитанием в роте занимается политрук. Вот и пускай он это дело расхлебывает. Мое дело с солдатами воевать! Мне даже сказали, когда я вернулся снова в батальон:

— По донесениям Савенкова, тебя можно считать морально неустойчивым. В одном из донесений он даже сообщает, что ты собираешься перейти на сторону немцев. И поэтому он за тебя не ручается.

— В чем же это выражается? Где факты? Где доказательства?

— А доказательства не нужны. Тебя просто подозревают.

— Значит, конкретных фактов нет, а есть домыслы Савенкова и его предположения! А я вот к немцам не ушел, и идти к ним не собираюсь!

— Политрук Савенков докладывает, что ты умело маскируешься.

— Ну и идиоты!

Они, конечно, знали, что в каменном подвале мерзли люди. И когда я сказал об этом и добавил, что во всем виноваты только они, в ответ услышал поток отборной брани.

— Правильно Савенков говорит, что ты морально разложился.

Командный состав в ротах почти совсем повыбивало. Офицеры в полках сохранились почти все. Савенков прятался в тылу от самой волги, так что полковые и он сохранились, для будущих поколений. Потом, после войны, он будет говорить, что воевал на переднем самом крае. А тогда он твердо усвоил формулу военной мудрости: пусть на передке Ванька-ротный сидит. Дело было даже не в том, что он не был вообще человеком, в любой ситуации и всегда он ловчил, виноватыми были другие. Возможно, вы спросите, почему. Потому, что он был трус и цеплялся за жизнь, не гнушаясь средствами. А как же остальные? А остальные, сами видите, сидели в Журах, Шайтровщине и ещё дальше — в Жиздереве и Кобыльщине, хотя полк по фронту был сосредоточен в одну линию на окраине города Белого.

Я долго сидел на крыльце, ходил взад-вперёд около избы, пока, наконец, меня не вызвали, для последнего разговора. Солдат-верзила с сытой, заспанной рожей, охранявший избу, посмотрел на меня, как будто он знал мою дальнейшую судьбу и по ней решение. Он боднул мне в сторону двери головой, иди, мол, вызывают тебя.

Обратно в роту и в подвал я не попал. Меня сняли с должности командира роты и для исправления послали держать оборону на мельницу, что стояла на берегу реки ниже льнозавода. Мельница тоже располагалась, так сказать, на переднем крае. Но, по сравнению с подвалом и часовней, она стояла от немцев на приличном расстоянии. Место тихое. Пули совсем не летают. Мне даже по началу казалось страшно. Я каждую секунду ждал выстрела. На мельнице стоял пулемет «Максим», находился пулеметный расчет, жил политрук пулеметной роты Соков.

— В качестве кого я туда иду? — спросил я комбата, когда тот окончил со мной говорить.

— Ты? — ответил он, что-то соображая.

— Будешь оборонять мельницу. Вот и всё!

— Я что-то не понимаю. На мельнице стоят пулеметчики, и с ними сидит политрук. А что там буду делать я? Вы что, мне даете роту, взвод или просто пару солдат?

— Вот именно, пару! Разрешаю тебе взять в роте двух стрелков солдат. И отправляйся с ними на мельницу.

— А кто будет отвечать за оборону мельницы?

— Ты, конечно! Пулемет тебе будет придан, а пулеметчики не твои.

— Что-то ты мне, комбат, закрутил голову и запылил мозги. За мельницу отвечаю я, а войск у меня всего два солдата.

— Отправляйся на мельницу, потом с тобой решим. Разговор окончен!

— А по должности кто я?

— По должности ты командир роты!

Для усиления гарнизона мне разрешили из роты взять двух солдат. Я дождался вечера, вызвал их из подвала и зашагал на мельницу расстроенный, что так все случилось и что мне не везло. Нужно же было случиться самострелу! Я много раз был с ротой под страшным огнем, мы попадали в безвыходные ситуации. Но никогда у меня в роте самострелов не было. Кто знает! Может, топнуло человеческое терпение? Может, голод заставил пойти на это? Может, в других ротах и были подобные случаи. Но наши обычно такие дела держали в строгом секрете. На этот раз я сорвался по службе. Судьба уберегла меня от худшего. Я, конечно, этого не знал. Так началась моя новая жизнь! На мельнице я встретил новых людей. Солдат здесь было немного. Пулеметный расчет, два моих солдата, политрук Соков и я — лейтенант. Вот, собственно и все, весь наш боевой гарнизон. Мельница

Зима с сорок первого года на сорок второй была на исходе. Ночами по-прежнему было холодно, и мороз солдат на посту пробирал до костей. А днем, когда над снежной равниной вставало солнце, бесконечные кристаллы льда сверкали холодным и теплым огнем. Солнечных дней становилось все больше, и его свет чувствовался каждому на щеках.

Мельница! Сейчас на этом месте лежат большие и круглые белые камни. Они, как солдатские кости, разбросаны кругом по полю боя. Тяжелые и шершавые белые жернова вросли в землю и обросли зелёной травою. Иному человеку, наступившему на жернов ногой или присевшему на него отдохнуть, и в голову не придёт, что здесь была кровавая война, что именно здесь проходила линия нашей обороны.

Вон тот мальчишка, лет двенадцати с удочкой, что устроился у взорванной плотины на берегу реки, разве он думает, что здесь шли бои, что здесь громыхала война, и умирали солдаты? Он больше занят вопросом, почему у него не клюёт. Подошло время, когда люди военного поколения уходят из жизни. Они уносят с собой таны воны. А молодые, что здесь живут, не знают, что такое война. Именно здесь, где лежат белые шершавые жернова, и стоят редкие лиственные деревья, воевали наши солдаты. Деревья стояли и тогда. Они немые свидетели того военного времени.

Около мельницы в то время стояли две рубленых избы. В одной избе жили солдаты, а в другой размещались мы. Мы это я и политрук Соков Петр Иваныч. Мельница была тоже деревянная и стояла недалеко от берега реки в виде высокой башни, похожей на усеченную пирамиду с квадратным основанием. Снаружи она была обшита досками и покрашена в желтоватый цвет. Краской, которая называется суриком. Сверху мельницу прикрывала небольшая железная крыша.

По всей высоте мельница делилась на три этажа. Вверх вела деревянная лестница. На каждом этаже стояли жернова. Зерно в мешках подавалось канатным подъемником на верхний этаж и там через приемный чердак крюком подавалось к приемному бункеру. Из бункера по лоткам оно сыпалось на каменные жернова. Вертикальный приводной ствол вращал жернова и уходил под землю. Там стояли зубчатые колеса, соединявшие привод с горизонтальным валом, который шел от плотины. Плотина была взорвана, и приводы не работали. Я описываю устройство мельницы, потому что я сам по ней лазил и изучал ей устройство.

Теперь о войне. До моего прихода здесь, на мельнице, была тишь, гладь и Божия благодать! Немецкие пули здесь не летали.

На мельнице стоял станковый пулемет, но пулеметчики из него не стреляли. Солдаты пулеметного расчета посменно выходили на пост. Был один пост на всю мельницу, на пулеметный окоп и на два дома, где жили и спали солдаты и их политрук Петр Иваныч. Пулеметчики сразу признали во мне мастера пулеметного дела и огня, когда я осмотрел пулемет, сделал им замечания и дал кой-какие советы. Сначала они приглядывались ко мне, а потом постепенно вместе со мной занялись изучением немцев в городе Белом. Немцы не обращали внимания на мельницу. Она стояла как бы в глубине, и с мельницы в сторону города никогда не стреляли. С моим приходом немцы могли заметить необычное хождение солдат. Чего раньше на мельнице никогда не было. Они на всякий случай подкатили противотанковую пушку и поставили её в воротах одноэтажного дома 19, который и сейчас сохранился со времен войны. Немцы полагали, что на мельнице может что-нибудь произойти. Они обнаружили, что на мельнице вдруг проснулись русские солдаты. Но немцы ошиблись. На мельнице по-прежнему спали во всю. И не просто спали, а спали, кто кого переспит.

Петр Иваныч решил, чтобы я не увлекался чересчур пулеметом, и предложил такую игру: кто кого переспит. Кто встанет раньше со своей кровати, у того от порции хлеба будет отрезана соответствующая доля. Я никогда не предполагал, что из обледенелого подвала я попаду на железную койку и натопленную избу. Мне отвели железную кровать с переплетенными железными полосами вместо матраса, и поверх этой решетки была наложена подстилка из пахучего льна. Знаете, как пахнет льняная троста или сырая, сплетенная из волокна льна веревка? Впервые за всю долгую зиму я снял полушубок, ватные штаны и валенки и завалился спать на кровать. После подвала, во сне я увидел райские сны и цветные пейзажи.

Политрук Соков был старше меня лет на пять или на шесть. До войны он работал диспетчером в автохозяйстве. В армии не служил. Офицером раньше не был. Имел шесть классов образования, считал, что этого вполне достаточно. Перед войной вступил в партию. Когда началась война, его призвали, направили на курсы политруков и в январе сорок первого 20 направили на пополнение в город Белый. По прибытию в дивизию его направили политруком в пулеметную роту.

— Стрелять я не умею и не люблю! — заявил он, когда я прибыл на мельницу, — Я люблю поспать, поесть, и ты около пулемёта не суетись. Немцев не трогай, и они не будут стрелять! — сказал он мне откровенно. Он был доволен, когда я несколько первых дней валялся в кровати, не поднимая головы.

Спать в тепле и на голом каменном полу была некоторая разница, когда от холода и камней ломает хребет, и застывают мозги. Людям, что лежали в подвале, можно было делать операции без наркоза, заморожены они были основательно. Почему-то в деревне в сильные холода люди залезали спать на печку. Еще с детства помнил я на этот счет стихотворение. «Зима холодная настала. Сенная возка подошла. Тепла у бабушки не стало. На печке бабушка спала».

Политрук соков не возражал, чтобы я опробовал пулемет в стрельбе. Он не имел ничего против моих наблюдений за немцами, которые я вел, залезая на верхний этаж мельницы. Петя не знал, что я готовлю немцам кару и акцию возмездия. Он боялся ответных ударов с их стороны.

Несколько дней подряд мы рано вставали и по целому дню не слезали с мельницы, потом снова бросали свое занятие и отправлялись спать. Двое суток спали, не поднимая головы. Поднявшись с кровати, я снова шел в солдатскую избу, садился на лавку и, покашливая, говорил:

— Наших солдат на тропе каждый день убивают. Пулеметчик Козлов погиб на моих глазах. А вы все спите. Кто отомстит за убитых солдат? Пулеметный окоп на закрытой позиции не готов. Знаю, что земля мерзлая. Долбить приходится. Но без окопа наша затея лопнет. Нужно копать! — мои слова действовали на солдат. Они подымались с пола и были готовы сейчас же отыграться на немцах. Они хотели отомстить за погибшего пулеметчика их роты, сержанта Козлова, который был в подвале. Я рассказал, как он умирал на глазах у меня.

— В нашем деле нужны упорство и выдержка. Мы должны выследить немцев и убивать их так, чтобы они и не подумали, что их бьют именно с мельницы. Вести огонь из пулемета будем с обратного ската. Пули будут бить, а пулемет не видно. У немцев глаза на лоб полезут. Ты их бьешь. А откуда? Они понять не могут.

— Для этого нужно кривое ружье! — сказал кто-то из солдат.

— Ружье не ружье, а баллистическую кривую полета пули можно использовать. И не только использовать, а применить на практике с умом. И самое главное. Пулемет нужно заранее пристрелять одиночными трассирующими по выбранной цели. Убивать мы немцев будем за забором на главной улице.

— Теперь она называется Кирова. А тогда для нас она была без названия. Она выходила из города на большак в сторону Духовщины. Улица на всем протяжении между домами была перекрыта дощатым забором. За забором по улице день и ночь ходили пешие, и ездили повозки и машины. На заборе в нескольких местах я выбрал прицельные точки.

Пулемет поставили в отрытый окоп 21 и пристреляли его одиночными трассирующими. Точки прицела выбрали на заборе, на уровне живота идущего за забором немца. Когда пристрелка была несколько раз проверена, мы вынули трассирующие из пулемётной ленты. При обстреле в забор пойдет очереди бронебойных пуль. А их в полете не видно. Я рассчитал все просто. По моей команда пулеметчик нажимает гашетку пулемета и в забор летит порция свинца. Гнилые и старые доски, которыми отгородились от нас немцы, для бронебойных пуль не помеха. Доски будут пробиты насквозь без всякой потери убойной силы. По ту сторону забора они сделают свое черное дело. Я рассчитал и время полета пули так, чтобы там, за забором пуля и выбранная жертва встретились. Впервые за забором был убит довольно жирный немец. Он медленно и не торопясь шёл вразвалку по главной улице города. Его фигура мелькнула в прогалке между домов. Я в бинокль с мельницы хорошо просматривал этот прогалок. Помню, как все началось. Немец прошел прогалок, а я стал считать его шаги. Я учел расстояние, когда он подойдет к выбранной точке прицеливания за забором. Время полета пули, чуть меньше секунды, тоже учитывалось. Он шел за забором, а я считал его шаги и в нужный момент подал команду наводчику нажать гашетку пулемета. Немец успел сделать еще два шага, пока пули летели к забору. И вот они встретились. Немец получил полную порцию свинца. Ловушка довольно просто и точно сработала. Все было рассчитано точно. По прогалку между домами мы никогда не стреляли. В прогалок я наблюдал за немцами, выбирал для расплаты очередную жертву. Немцам и в голову не приходило, что именно отсюда мы ведем расчет шагов выбранной жертвы до смерти. Когда жирный немец попал под пули, к нему со всех сторон кинулись другие немцы на помощь. В прогалок было видно, как туда немцы побежали. Я подал команду взять прицел на одно деление ниже. Пулеметчик опустил ствол и дал длинную очередь. Немцы, видно, кучей собрались около убитого, полагая, что он попал под шальную пулю. Я в бинокль с мельницы видел, что после нашего вторичного обстрела за забором произошла какая-то возня. Появились, видно, новые раненые и убитые. Пулемет взял прицел еще ниже, и, поводя стволом, дал еще несколько очередей. Мы держали улицу под огнем до самого вечера. Короткими и длинными очередями били по забору. С верхнего этажа мельницы было видно, как беспорядочно забегали немцы и заметались по улице при подходе к этому месту. Немцы не догадались, что за ними следят с мельницы, а бьют из пулемета совсем с другой стороны. Наблюдая за передвижением немцев по улице, мы стреляли всех подряд.

Мы меняли время и место обстрела. Мы путали немцев. Определить на глаз темп шага или скорость движения повозки по улице города было нетрудно. Ширина прогалка между краем забора и углом дома по угломерной сетке бинокля составила 0-25 тысячных. Теперь нужно было определить расстояние от пулемета до забора. Ширину прогалка я решил измерить шагами. Немцы шли по прогалку и отмеряли шаги, а я их подсчитывал. Количество шагов они делали разное. В зависимости от роста и торопливости по моим подсчетам получались разные цифры: 18, 17 и 16. Один толстый немец на коротких ножках прошел прогалок за 20 шагов. Я взял среднюю величину 17 и подсчитал ширину прогалка. У меня получилось 12,75 м. По формуле Д= В*1000.н я получил: расстояние от пулемета до забора — 510 метров.

Пуля пролетает расстояние 500 метров за 0,7-0,8 секунды. Усредненный шаг немец делает тоже за это время. Опережение выстрела составляет один шаг или два корпуса немца, измеряя по животу. Я выбрал несколько точек прицеливания на глухом досчатом заборе. В открытом прогалке мы немцев стрелять не стали. Я подсчитал и другие расстояния от края забора до точек прицеливания. Вот, собственно, и все расчеты! Мне не представляло никакого труда подать команду «Огонь!» в нужный момент. Но остановись немец за забором до подхода к выбранной нами точке, и он бы остался жить. Но немцы знали, что забор находится под обстрелом, боялись попасть под пули и ускоряли, как правило, шаг. Жертва идет и всегда торопится к своему последнему рубежу. Мы меняли точки обстрела, и это вводило немцев в в заблуждение. |Мы видели, что они, ничего не понимая, затыкали тряпьем дыры в заборе.| Прежде, чем поймать новую жертву, я просидел на мельнице целую неделю. Я изучил все пути, по которым в городе ходили и передвигались повозки. Я составил подробную схему, потому что карты города у меня не было. Мельница, льнозавод и деревня Демидки из многих точек города были хорошо видны. Немцы привыкли, что с мельницы никогда не стреляли. Тем более, что пулемет мы отнесли ближе ко льнозаводу. Заслуга Петра Иваныча была в том, что он не разрешал раньше своим пулеметчикам стрелять из пулемета с мельницы. Немцы решили, что наблюдение и стрельбу ведут с льнозавода, и в отместку стали обстреливать два покосившихся домика, где теперь обитал командир роты Макарьян и политрук Савенков. Немцы не знали, откуда точно бьет пулемет. Ни днем, ни ночью вспышки выстрелов пулемета нигде не было видно. По невидимому рою пуль, который врезался в забор, нельзя было определить, откуда бил пулемет. |Немцы могли построить двойной забор, засыпать его песком или обложить мешками, но, в условиях суровой зимы, это дело выглядело не таким простым.| Мы не стреляли по легковым машинам, не хотели тревожить и раздражать немецких офицеров. Мы делали свое черное дело по малому. Мы убивали немецких солдат.

|Для солдат двойной забор никто городить не будет.| Потери простых солдат на войне никого не волнуют. У немцев за забором проходила основная магистраль. По ней они выходили из города и ездили в Духовщину. В Духовщине в то время стоял немецкий армейский штаб. |Как рассказывал один пленный, на площади в Духовщине был сооружен глубокий связной блиндаж. Он имел прямую связь с бункером в Смоленске. Я видел его потом. И нигде при движении на запад нам не встречались подобные сооружения.| Но вернемся к забору! Забор прикрывал улицу и упирался одним краем в дорогу. Он обрывался в том месте, где стоит теперешний интернат. А другая сторона уходила в города и пряталась за домами. Чтобы сбить немцев с толку и заставить поверить в случайный характер обстрела, мы давали короткие очереди иногда просто так, не подлавливая никого. Обстрел вслепую ночью тоже приносил свои плоды. Мы чувствовали, что задели немцев за живое, потому что они начинали озверело бить по двум домикам у льнозавода из пулеметов. Мы ежедневно меняли время обстрела и расчетливо брали свою дань и жертву за забором. Немцы стали тщательно изучать наш передний край. Из больницы, что стояла правее мельницы, они установили постоянное наблюдение. Они пристально следили за нами и готовили нам расплату. |Они воспользовались нашей беспечностью и засекли все ходы и выходы| Они постепенной узнали, где мы спим, где мы сиди и греемся на солнышке, где и в каких избах у нас топятся печки, где жарим мы тухлые блины и куда потом бегаем, на ходу расстегивая пуговицы. Тщательным наблюдением немцы установили, когда мы ложимся спать и когда встаем. Откуда утром выходим, потягиваясь и зевая. Теперь мы были у них на прицеле. |Но не на винтовочном и пулеметном, а на оптическом артиллерийском прицеле противотанковой пушки.| Пушка стояла напротив, в створе ворот одноэтажного каменного дома. Он и сейчас стоит на том самом месте. Посмотрите на столбы в воротах и стены дома. Они все снарядами изъедены. Но немцы не торопились с ответным ударом. Они почему-то медлили и чего-то ждали. Может, сомневались в своих расчетах. Может, собирались нанести удар наверняка. Возможно, они не хотели нас зря потревожить и спугнуть. Их смутило одно обстоятельство. Дело в том, что голодные солдаты, обшарив все закоулки, этажи и лотки на мельнице, наткнулись на большой моток льняного шпагата. Я попробовал крепость ниток на разрыв и пришел к выводу, что они выдержат приличную нагрузку. Это была крученая самотканая льняная нить.

Мне сразу пришла идея запустить в сторону немцев змея. Если змея поднять вечером, в темное время суток, то запуск его немцы в первое время не заметят. К хвосту змея можно будет привязать консервную банку с паклей, намоченной бензином. Ветер в те дни был устойчив и дул в сторону немцев. Накануне целый день мы кололи щепу. Она была особенно хороша из сухих еловых поленьев. Наколотые планки связывали между собой и крепили к ним материю. Настал вечер, мы размотали шпагат. Двоен солдат отошли вперед. Хвост с банкой зажгли и опустили в яму. Все шло хорошо. По моему сигналу приподняли змея и пустили кверху. Я немного разбежался, натянул бечевку, стал подергивать, и змей набрал высоту. Как и следовало ожидать, самого змея в ночном небе не было видно. Горящая банка стала быстро подниматься вверх. В первый момент немцы ее даже не заметили. Огонь подымался все выше и выше и постепенно уходил в сторону города. Через некоторое время змей уже болтался высоко над головами у немцев. И вот они увидели мелькающий огонь наверху. В первый момент они растерялись |, выстрелили два раза и потом на время притихли|. Они ждали, что вот-вот завоют и ринутся к земле авиабомбы. Но потом они открыли по горящей банке стрельбу. Они били трассирующими изо всех пулеметов. Но в летающую на хвосте змея банку они не могли никак попасть. Огонек плясал в ночной высоте, все больше приближаясь к середине города. Бензин в консервной банке и без пакли очень долго горит. Час, два или три. А по огню со всех сторон полетели трассирующие |разных оттенков. Через некоторое время немцы стреляли изо всех видов оружия. Огонь в консервной банке продолжал над городом болтаться.| Ни одному, даже лысому, фрицу в голову не пришло, что мы дразним их и издеваемся над ними. Они были уверены, что это наш самолет. И что от мотора огонь виден на выхлопе. Так продолжалось часа полтора. Видя, что огонь в банке начинает гаснуть, я оборвал нитку и отпустил по ветру змея. Подхваченная ветром огненная точка, как яркий уголек, стала быстро удаляться за пределы города. Немцы, как взбудораженный муравейник, до самого утра не могли успокоиться. Мы от души посмеялись и потешились над ними. Стрельба переполошила и наше, сидящее далеко в тылу, начальство. За ночную потеху мне потом |, когда дознались,| сделали втык |и последнее предупреждение|.

На меня подал жалобу Савенков. Он писал, что я своей расхлябанностью навлек пулеметный огонь на |его землянку| расположение их стрелковой роты. Петя Соков как-то при встрече проболтался ему, чем я занимался с солдатами на мельнице. Начальство набросилось на меня за то, что я о запуске змея заранее не поставил их в известность. Они никак не могли понять, почему немец вдруг открыл стрельбу и переполошился. Они даже решили, что немец перешел в наступление на наш передний край. А от переднего края наши начальники сидели, дай Бог, верст за пять, не меньше. Это связисты доложили о стрельбе, что немец открыл огонь по всему фронту наших позиций. На следующий день политрук Соков отправился в баньку в полковые тылы. Придя в Журы, он об этом змее и обо мне рассказал. Этого было достаточно, чтобы я приказом схлопотал строгий выговор с последним предупреждением. Змея я пустил на полную катушку. Нитки все были израсходованы, и второго фейерверка устроить не удалось. На следующий день немец притих. Стрельбу прекратил. |Ему нужно было заменить вскрытую систему огня и расположения огневых точек|. Жизнь на мельнице |после облая и строгого выговора| снова перешла в сонную колею. Пулемет водворили на старое место. Политрук Соков Петр Иваныч был этим доволен. Он всегда считал, что беспокойные дела к хорошему не приведут. — От нас никто не требует убивать немцев, — говорил он. — У тебя руки чешутся! Вот ты и достукался! Я вспомнил тот день, когда впервые пришел сюда. Тогда я на мельнице появился с двумя солдатами. Здесь надежно и без обрывов работала связь. Даже дежурного телефониста у аппарата не было. Помню, как я вошел в небольшой дом, стоявший у мельницы. |Там меня встретил круглолицый, начисто выбритый политрук Соков. Я поздоровался, мы разговорились. Петя, как стал я его называть, был тоже москвич. А на войне земляки — это большое дело!| Петя оказался вполне порядочным человеком, если о политруке судить по личности Савенкова. Петр Иваныч не делал людям гадостей, не писал на них лживых доносов. Он был уживчивым и простым человеком. Он сам любил поспать и меня откровенно призывал все время к этому. Однажды он даже предложил мне пари, кто кого переспит.

Мы жили с Петей вдвоем в небольшом бревенчатом доме. У стены, обращенной к городу, по обе стороны от печки стояли две железные кровати. Сухого льна было много. Почти от мельницы до льнозавода под снегом стояли большие стога льна. Длинные высокие, с островерхими двускатными крышами. С наступлением темноты в нашу избу приходил солдат и растапливал печь. Сухих дров хватало. Пилили бревна в сарае, что стоял около мельницы. Солдаты располагались в другом таком же бревенчатом доме. Тишина! Никакой тебе стрельбы! Лежи, спи, сколько влезет!

После каменного подвала жизнь на мельнице показалась мне раем. Все было бы хорошо, если бы нас кормили досыта. К вечеру на мельницу приходил старшина. Это бы другой старшина. Старшина пулеметной роты. Меня и двух моих солдат баландой снабжал он, а подчинялся политруку и командиру пулеметной роты.

Старшина заходил к нам в дом, сбрасывал перекинутый через плечо мешок и ставил термос. Он наливал мне и политруку в котелок железной кружкой похлебки. Потом клал на стол по куску оттаянного хлеба и уходил в соседний дом, где жили солдаты.

Однажды, раздав солдатам харчи, он вернулся обратно и, вынув пачку сухого спирта, обратился к политруку.

— Товарищ политрук! На складе предлагают взять вот эти таблетки для разогреву пищи! |На пороге стояли солдаты. Их интересовало, что скажем мы по поводу сухого спирта. Все дружно грохнули, когда услышали слова старшины о разогреве пищи. Мы смеялись, держась за животы.|

— А пищу для подогрева тоже будут давать? — спросил зашедший солдат. |И опять все дружно заржали.

— Ты. Наверное, по котелкам плеснул не больше железной кружки? А они еще хотят, чтоб мы ждали, пока она разогреется.|

— Ну и насмешил, товарищ старшина!

— Ладно, помолчи!

— Я думаю, — сказал старшина, — что эти таблетки на подогрев пускать нельзя. Их нужно употребить вовнутрь. И старшина взял со стола железную кружку, которой только что черпал солдатское хлебово, и сполоснул ее водой. Он набросал в нее белых таблеток сухого спирта. Подержал некоторое время кружку над горящим огнем, разогрел содержимое и обратился к политруку:

— Товарищ политрук, с кого начнем?

— Давай с лейтенанта! Он старший по званию. И комендант мельницы.

Я посмотрел в кружку. Белые таблетки расплавились и превратились в густую коричневую жидкость.

— Запивать нужно горячей водой, — пояснил старшина.

Старшина головой махнул солдату, видно, все было уже обдумано, опробовано и заранее приготовлено. Солдат подал старшине чайник с горячей водой, и тот наполнил ею другую кружку. Я сидел на кровати и смотрел |на манипуляции старшины. Он хотел было направиться в мою сторону, но я| серую темную жидкость. Потом я поставил кружку на стол, показал на сидевшего политрука.

— А не отравимся? — спросил политрук.

— Ну что вы, товарищ политрук! Я уже четыре раза прикладывался. Я, как только взял у кладовщика три пачки на пробу, так мы с повозочным сразу сняли пробу. Я, товарищ политрук, целый ящик выписал на роту. Они не знают, куда его девать. Никто не берет. Все смеются. Подпишите мне, товарищ политрук, заявку, а то без подписи кладовщик не дает. Старшина поставил кружки на стол, достал из нагрудного кармана выписанную накладную и положил перед политруком.

— Вот здесь, товарищ политрук! Завтра с утра мы обтяпаем все это дело. Солдат над гильзой подогрел снова кружку, передал ее старшине и отошел к стене. Политрук опрокинул первую кружку, сделал один большой глоток, не дыша, запил его горячей водой, перевел дух и, пересев на кровать, откинулся к стене на спину. Он обтер губы от застывшей массы и недвусмысленно заулыбался. — Теперь очередь твоя! Мне не очень хотелось глотать эту липкую гадость. Но старшина решительно надвинулся на меня. — Товарищ лейтенант, это несолидно! — произнес он, как бы угадывая мои мысли. Я нехотя взял кружку, хлебнул разогретый сухой спирт, во рту и горле у меня остался жирный, застывший осадок. Такое впечатление, как будто в горле застыла расплавленная сальная свеча. Я стал запивать из другой кружки горячей водой, но слой воска остался во рту и

першил по-прежнему в горле. |Горячая вода больше в горло не лезла.| В голове затуманилось, и внутри где-то зажгло.

— С Вашего разрешения! — сказал старшина и проглотил разогретую порцию из кружки. — Жрать не дают! Курева целый месяц нет! Спирт для подогрева пищи — пожалуйста! На хрен солдату подогревание. Ему побольше и посытней в котелок наливай! А тут таблетки, как больному, пожалуйте. Политрук со мнением старшины был согласен, хотя подобных суждений о кормежке не высказывал.

— Разрешите идти к солдатам? — обратился старшина к политруку.

— Иди! Но учти! По одному глотку, не больше!

Не беспокойтесь, товарищ политрук. Больше одного глотка никто не получит. |Я было хотел попробовать два раза, да горло заткнуло, еле горячей водой промыл.|

Вечером началась и закончилась проба сухого спирта. Потому что на следующий день, когда старшина с заявкой явился на склад, там уже знали, куда и зачем этот спирт выпрашивали в роты. На ящики с сухим спиртом наложили арест.

Сутки на мельнице проходили лениво и однообразно. Но солдаты — народ дотошный. Спит, спит, а потом найдёт себе какое-нибудь дело по душе. В одном из лотков загрузочного бункера, что был на мельнице под самой крышей, солдаты нашли с полмешка немолотого зерна. Когда его ссыпали и замерили ведром, то оказалось ведра три. Приводные колеса на мельнице не работали, огромные жернова вручную не покрутишь. Немолотое зерно приходилось мочить и варить. Но каши, как ожидали, из нерушеного зерна не получилось. Жевали набухшие горячие зерна. Они скрипели на зубах. Ели молча, старательно жевали. Все были довольны. Добытых трех ведер хватило на несколько дней. Ели досыта. Растягивать не захотели. Через неделю всёравно всё кончится. Зерно быстро кончилось, и опять наступили голодные грустные дни. Искали съестное и рыскали повсюду. Проходили дни, но ничего не могли найти. Обычно в голодные дни солдаты на мельнице притихали, расходились по своим лежанкам и больше лежали на боку, чем слонялись без дела. Сонное состояние перекидывалось на всех. Спячка, как болезнь, как зараза, придавливала людей, и они ложились, закрывали глаза и старались ни о чём не думать, ничего не видеть.

Если случалось какое происшествие или появлялся вдруг старшина, слышалась перебранка, солдаты начинали подниматься. Так было и в этот раз. Прибежал запыхавшийся солдат и с порога закричал, что он нашел съестное.

— Там в яме пахнет съестным!

Немыслимое дело! Его слова долетели до солдат. В одно мгновение всех сдуло с лежанок.

— Каким съестным? Где? — Они стояли все на ногах.

— Целая яма съестного! — с гордостью первооткрывателя объявил он, — На всех хватит! Я там ломом дыру пробил. Оттуда запах идет.

— Где запах? Какая дыра? — И солдаты толпой подались за открывателем. Потом прислали за мной.

— Просят Вас, товарищ лейтенант, определить, пригодна ли она к пище!

Я нехотя поднялся, пошел за солдатом. Еще не доходя до дыры, я в воздухе уловил дохлый и тухлый запах чего-то непонятного.

— Вот, понюхайте!

Солдаты ломом и лопатами расширили дыру, зачерпнули ведром густой жижи, подняли наверх и поставили передо мной. Я подошел ближе, слегка нагнулся, и мне в нос ударил острый запах спертого гнилого месива. Я посмотрел на содержимое в ведре, и понял, что в яме находятся перебродившие картофельные очистки. Здесь когда-то мыли крахмал и варили патоку.

Солдаты, недолго думая и не дожидаясь моего ответа, приволокли с мельницы железный лист, набросали дров, развели огонь, бросили на огонь железный лист, плеснули на него воды и стали поливать вонючей жижей. Она шипела. Облако пара поднялось над ней. Вонь ударила в нос.

— Давай, снимай! А то все съестное сгорит! — закричали солдаты. Горячий, засохший блин палкой спихнули с листа железа, разломали на части и, перебрасывая в руках, дули и остужали. Кусок такого блина подали и мне. Но есть его, пока он был горячим, я отказался. Уж очень зловонный запах шел от него вместе с паром.

— Дуся, подай блинов с огня. Дуся, скорей целуй меня! — запел кто-то из солдат, стоявших сзади. С утра до вечера на железных листах шипела картофельная жижа, пуская пары и едкие запахи. Железные листы снимали с костра, стряхивали в деревянный ящик готовую продукцию, давали ей как следует остыть, в общем, имели суточный запас готовой продукции. К запаху постепенно принюхались. |Дым от костров и вонь стояли с утра до вечера| Но вот с очередным ведром вместе с очистками на железный лист выплеснули дохлую крысу и блины с этого момента прекратили печь. Дыра в снегу теперь воняла дохлой крысой.

К концу февраля старшина стал появляться на мельнице ежедневно. Наши прорвались у Нелидово, теперь тылы подошли. Солдатский паек стали выдавать регулярно. Как-то к вечеру старшина на мельницу прибыл в веселом настроении. Он загадочно улыбался и потом объявил, что на всех получил положенную норму водки. Он раздал солдатам водку, отмеряя каждому железной меркой по сто грамм, а оставшееся в котелке поставил на стол и сказал, что это на трех: на лейтенанта, политрука и на него, на старшину. Петя заглянул в котелок, где плескалась прозрачная жидкость и потер от удовольствия руки.

— Как я прикинул, на каждого из нас в котелке не меньше, чем по двести грамм на брата.

Кроме водки старшина принес хлеб, сахар, махорку и мыло.

— Перед таким началом не грех вымыть руки с мылом! — предложил старшина. Он велел солдату принести из солдатского дома чайник с горячей водой.

— Давай быстрей! Лейтенант и политрук хотят с мылом умыться!

В солдатской избе всегда стоял чайник в подогретом состоянии. Пока мы мыли руки, терли лицо и шею, старшина сидел на крыльце и курил, посматривая на нас.

— Что-то Вы долго, товарищ лейтенант! Все остынет!

— Конечно! Водочка холодная даже лучше!

Умывшись и пригладив волосы, мы вошли в дом и сели за стол. И что же мы обнаружили? Котелок с водкой, что стоял на столе, был пустой. Вот так просто! Был с водкой, а пока мы мылись, оказался пустым. Политрук поднял котелок и погладил его ладонью внутри котелка. Дно было сухое. Он отодвинул его в сторону, посмотрел на то место, где стоял котелок, оно тоже было сухое. Политрук нагнулся под стол, оглядел пространство под столом, нигде никаких следов худого котелка или пролитой водки. На столе стояла похлебка, лежали сахар, махорка и хлеб.

Я посмотрел на Петра Иваныча, махнул рукой, выпил через край подогретую похлебку, вышел на крыльцо, сел и закурил. Петр Иваныч не мог успокоиться. Он предпринял вылазку в избу солдат. Самое главное, как он считал, — по свежим следам найти виновника, а потом и похлебку хлебать. Виновника искал он долго. До самого вечера. Но все-таки нашел.

Как он потом рассказывал, солдат вошел в комнату с охапкой дров. Он обычно приносил дрова для солдатской избы и для избы, где проживали офицеры. Вошел в комнату, бросил дрова около печки и боком задел стол, где стоял котелок. Котелок чуть не полетел со стола, он удержал его вовремя рукой.

Но удержав его от падения, он не мог совладать |со своей натурой|. Он нагнулся над котелком и нюхнул содержимое. Что делать? Он решил немного отпить из котелка. Ему показалось, что тут много на троих. По сто грамм не будет. Тут по двести на брата. Солдат поднес котелок ко рту, закрыл глаза и уже не мог оторваться от содержимого. Он махнул его одним махом, до дна, и только потом уяснил, что ему за это потом не поздоровится. Солдат попятился задом, бочком, бочком вышел наружу, завернул за угол и ушел незаметно. Солдат видел, как лейтенант и политрук плескались водой, а старшина, сидя на крыльце над ними подтрунивал. На войне всякое, и не такое, бывает! На войне бывает и так, что нашкодивший солдат потом в бою оказывается самым надежным товарищем. Но как узнал политрук все подробности |с закрытием глаз|, и почему он не назвал фамилию солдата? А ведь политрук сам заходил за полотенцем в дом и был там некоторое время один. А с другой стороны, как не поверить ему? Петр Иваныч часто вспоминал, как у нас на мельнице выпили водку из котелка.

— Помнишь, — говорил он улыбаясь, — как на мельнице у нас солдат котелок водки увел?

Но оставим водку, политрука и солдата, эпизод этот особого значения не имел. Однажды утром со стороны Шайтровщины в направлении города на небольшой высоте показался немецкий транспортный самолет. Летчик держал курс на аэродром и снизился до предела, идя на посадку. Он, вероятно, не предполагал, что в черте города сидят наши. По самолету стали стрелять со всех сторон. Били из винтовок. Зениток в дивизии не было. На подходе к Демидкам самолёт загорелся. Летчик открыл боковую дверку — снизу все хорошо было видно — и выбросился с парашютом. Самолет продолжал лететь, оставляя за собой черный хвост дыма. Летчик медленно опускался к земле. Самолёт пролетел над городом и ударился где-то в землю. Огромные клубы черного дыма взметнулись в том месте к небу. Летчик приземлился между мельницей и льнозаводом, под самым бугром у деревни Демидки. Наши солдаты со всех ног побежали к парашютисту. Немец не сопротивлялся. Он отстегнул парашют и поднял руки. Парашют, ранец и немца приволокли на мельницу. Солдаты, бежавшие из Демидок, к разбору трофей и пленного опоздали. Вскоре на мельницу позвонил комиссар Козлов. Он потребовал немедленно все изъятые у немца вещи доставить в деревню Журы.

— Парашют и личные вещи немца пойдут в фонд обороны! — объявил он по телефону.

— И смотрите, не вздумайте разрезать парашют! Предупреждаю категорически! А то вы разорвете его на бинты и портянки! Имейте в виду, голову снимем.

Строгий приказ начальства подействовал на нас. Мы свернули шелковый купол, закрутили вокруг него стропы и вместе с немцем под охраной двух солдат отправили в Журы. Ковалёв и Козлов за сбитый самолёт получили награды. Собственно случай простой. Сбили самолёт. Летчика немца забрали в плен. Шелковый парашют сдали в фонд обороны. Чья-то пуля попала в самолет и зажгла ему баки. Но зато некоторое время спустя, батальонный комиссар Козлов уже щеголял в шелковом нательном белье |и комбат Ковалёв тоже|. И как он при этом пояснял, в шелковом белье, вши не водятся. Так что две главные персоны батальона стали ходить в вошеотталкивающем белье. И этот случай через некоторое время забылся.

В начале марта в воздухе появились первые проблески весны. Снег кругом побурел, вобрал в себя влагу и стал рыхлым. Солдаты выходили наружу босиком, садились на крыльцо, дивились яркому солнцу и под лучами его грели небритые физиономии. Разговор шел всякий, говорили неторопливо. Мимо, балансируя и перепрыгивая, по разбросанным доскам и бревнам проходил на смену пулеметчик и опять до вечера, до самой раздачи пищи все затихало и не двигалось.

Весна в этот год навалилась на землю сразу. Однажды дыхнула теплом, и кругом все оттаяло и потекло ручьями. С крыш зазвенела прозрачная капель, а все мы, солдаты, оказались одетыми не по сезону. На всех ватники, полушубки и валенки. По лужам и мокрому снегу в валенках не пройдешь. Всем нам в ту пору нужны были кирзовые сапоги и солдатские ботинки с обмотками. Вот и сидели мы на деревянных крылечках.

Солдаты на своем, мы с Петром Иванычем — на ступеньках своей избы. Потом от одного дома к другому проложили доски и бревна. Получился своеобразный деревянный тротуар, по которому ходили с мест на место. А ночью, когда холодало, лужи твердели, и мы ходили в валенках по земле. Печи по ночам в солдатской избе и в нашем доме продолжали топить. В избе было жарко, томительно и душно. Утром со сна вылезали на крыльцо схватить чистого воздуха, подышать полной грудью. Лицо обдувало прохладой, было приятно посидеть на ступеньках крыльца. Новый день начинался на мельнице. Но он, как и все, был похож на другие.

Как-то раз к вечеру старшина принес Сокову старые кирзовые сапоги. Соков попробовал их, они были ему в аккурат, хоть и рваные. Теперь Соков стал уходить по делам в тылы. Иногда день или два он не появлялся на мельнице. Возвращаясь он говорил:

— Задержали по политделам!

Чем ярче грело солнце, тем голоднее становилось с каждым днем на мельнице, тем чаще политрук соков уходил в батальон по политделам. В Журах стоял штаб батальона, в Шайтровщине — полковые тылы. Там ели, пили, курили и обедали регулярно |, пользовались парными баньками|. Чем занимался там Петя, трудно сказать. Он мне не подчинялся по службе, я его не спрашивал. Я старался не вникать и не вмешиваться в его дела. Разговор на эту тему я не заводил, лишних вопросов оп поводу его отсутствия не задавал, и сам он, когда возвращался на мельницу, о том ничего не рассказывал. Но иногда возвращался и приносил небольшую щепоть казенной махорки. И тогда из газетной бумажки солдат заворачивал козью ножку, раскуривал ее и пускал по кругу. Собирались все на крыльце, курили по очереди по одной затяжке. Махорку нам, считай, не выдавали целый месяц. Курнув махрятины и распалив душу, солдаты на следующий день дергали паклю из стен избы и курили ее. От такого курева першило в горле и било кашлем, всю душу выворачивало наружу.

Здесь на мельнице, с точки зрения войны по-прежнему было тихо и спокойно. Дистанция между нами и немцами была приличная. Немцы в нашу сторону не стреляли, мы их тоже не трогали. Солдаты на мельнице привыкли к безделью, они даже забыли, что они на переднем крае. Продолжали усердно топить печи, по дощатому полу ходили босиком. В каменном подвале в такую сырость и холод по-прежнему сидели живые люди. Страшный холод и сырость — думал я, — пронизывает их, и согреться негде. Траншею до подвала еще не докопали. Солдаты продолжали бегать и ползать по тропе. Я вспомнил своих солдат и оценил свое теперешнее положение. Подвал в моём представлении был загробным миром. Теперь я не жалел, что меня отстранили от роты. Жаль было только солдат, к ним привыкаешь, особенно в тяжкую минуту. Судьба вырвала меня из каменного подвала, я почувствовал себя живым. И кроме того, я навсегда избавился от |пакостей| Савенкова. С прошлым было покончено.

Комиссар Козлов с пристрастием допрашивал Сокова.

— Как там лейтенант? Моральное состояние его ты мне обрисуй!

Потом, как рассказывал мне Соков, он отвечал:

— Обыкновенное, как у всех!

— Ты, Соков, не темни! Вы успели снюхаться? Так ты и говори! У него должны быть выпады против советской власти! А ты мне, как у всех!

— Мне кажется, что он грамотный офицер и обыкновенный человек, как и я, преданный нашему делу и Родине.

— Ну, ты уж того, перебрал! Ты смотри, политрук! На себя много берешь! Ты за ним присматривай! Доложишь мне, в случае чего!

Петр Иваныч не был дураком, как думали они. Он просто не имел причин заниматься пакостями и писать доносы. Мы с первого дня подружились с ним. Он видел во мне простого человека. Он не понимал, почему он должен говорить не то, что видел своими глазами. Он был не из числа храбрых людей, а даже наоборот, побаивался пуль и всяких выстрелов |и махинаций начальства| . Он, как и все, любил поесть и поспать. И перед солдатами в своих смертных грехах не таился.

Солнце с каждым днем поднималось все выше. Земля прогрелась, и корка льда сошла с земли. Кругом на полях и дорогах раскисла глина. В распутицу днем не пройти. Солдатские ботинки с обмотками для шлепанья по грязи лучше, чем кирзовые сапоги. Их зашнуровывал, и они, прилипая к грязи, с ног не сползают. В сапогах шагнешь иной раз, влезешь в грязь, и один сапог остался торчать сзади в глине. Теперь стой на одной ноге и попробуй попасть снова в голенище.

Глина вокруг города Белого жирная и необыкновенно липкая. Шагнешь в грязь, и ноги поедут в разные стороны, их не поднять, не оторвать. Так и скользишь, пока не присосет тебя в придорожной канаве. Попробуй, вытяни из грязи сапог. Подал вверх ногу, приподнял немного сапог, как будто оторвал от сапога подметку. На ноге пудовая тяжесть грязи висит. Мы ждали, пока у нас отберут зимнее обмундирование.

Дороги раскисли, подвоз прекратился, с продуктами начались перебои. Жизнь на мельнице шла по-прежнему лениво и однообразно.

Но вот однажды на мельницу старшина принес известие, что под больницу наши начали рыть подземный подкоп. Все это делалось в тайне и строжайшем секрете. Но чем страшней была тайна, тем быстрей она расползалась вокруг. Двухэтажное здание Бельской районной больницы стояло на самом краю города. Деревянные постройки теперешней больницы стоят рядом, по другую сторону дороги. В сторону реки перед больницей был низкий луг. Справа рядом стояла каменная часовня, которое наше командование переименовало в кузню. Подкоп вели именно из нее. Землю из лаза поднимали в мешках. Мешки ставили вдоль стен внутри часовни, а ночью, когда было совсем темно, мешки уносили и высыпали в тылу, да так, чтобы немцы не заметили выбросы свежей земли. Стены больницы имели полуметровую толщину. Это было самое прочное и нерушимое здание на окраине города. Получив как-то разрешение истратить пару снарядов, артиллеристы решили ударить по окнам второго этажа. Они в Демидках выкатили сорокапятку на прямую наводку. Целились долго, сделали два выстрела и по окнам, конечно, не попали. Они уверяли в том, что стреляли для пробы по стенам. Снаряд при ударе о стену мог только брызнуть штукатуркой, оставив на белой стене рыжее, кирпичного цвета, пятно с разводами во все стороны. Оборону больницы немцы держали не меньше, чем ротой. Это был главный опорный пункт на окраине города. Это чувствовалось по ружейному и пулеметному огню, который иногда шел из больницы. Лестничная клетка в торце здания располагалась и была обращена в сторону города. Вход и выход из здания больницы не просматривался с нашей стороны. Вниз, в подвал, и на второй этаж вела каменная лестница. Немцы круглые сутки несли дежурство на втором этаже. Рамы в окнах отсутствовали. Комнаты первого этажа были пустые. Битте-дритте, прыгайте в окна, занимайте первый этаж!

Наш генерал мечтал выбить немцев из здания больницы. По приказу генерала делались попытки наскоком забрать первый этаж. Однажды вспомнили и про меня. Я на мельнице отбывал наказание. Я как штрафник, должен был доказать преданность |делу партии| общему делу. В полку по-быстрому собрали штурмовую группу. И во главе ее поставили меня. И |вот| перед рассветом нам приказали занять первый этаж.

Нам не сказали, почему предыдущие атакующие группы понесли здесь значительные потери. «Неудачно атаковали!», — сказали нам. Мы бросились в окна, надеясь застать немцев врасплох и полоснуть по ним из автоматов. Нам посулили блага на земле и на небе, — «Раненых и мёртвых не оставим, всех заберём!».

Окна были расположены невысоко, мы подставили друг другу спины и без выстрела ворвались на первый этаж. Казалось, что все страхи и переживания были напрасны. |Что мог сделать я, когда мной помыкали, как хотели? Я не мог постоять за себя по своей молодости, неопытности и доверчивости|. Мы попрыгали в окна и заняли переднее помещение от стены до стены. Внутренние перегородки в передних комнатах первого этажа были разбиты. Дальние комнаты и лестничная клетка были забаррикадированы рогатками с колючей проволокой. Хода на лестницу и второй этаж не было. Немцы умело и хитро построили оборону. В потолке первого этажа они пробили дыры для опускания гранат. Как только мы появились в передней комнате, сверху на нас посыпались гранаты. Мы повыпрыгивали из окон при первом же разрыве.

Было несколько попыток штурмом овладеть больницей. Каждый раз собирали новые группы, но они несли потери, и взять первый этаж так и не удалось. После каждого такого штурма многие оставались лежать у стены. Кого ранило, и кто сам не добежал до часовни, получал порцию свинца от немцев |и оставался пускать трупный дух, потому что была уже весна|. После меня еще два раза прыгали солдаты в окна больницы. Мы поддерживали их с мельницы огнем пулемета «Максим». Мы били по окнам второго этажа, прикрывая свинцом своих ребят, которые прыгали в окна первого этажа. После очередного штурма и нашего обстрела немец готовил нам ответный удар. В тот же день, вечером, когда мы сидели при свете зажженной гильзы и поджидали старшину с харчами, два раскаленных снаряда прошуршали от стены до стены. Они без грохота прошли сквозь бревенчатые стены. Только огонь в сплюснутой гильзе качнулся от их движения. Один снаряд пролетел слева у меня над головой, другой — немного правее, он царапнул слегка угол печки. Понятно, что в тот же миг мы с Петром Иванычем бросились на пол. Через минуту последовали еще два выстрела. Самих выстрелов мы не слышали. Теперь снаряды шли еще ниже. Они прошли над самой кроватью, легко проткнули бревенчатые стены и ушли на улицу. Гильза от порыва воздуха погасла. Стены от зажигательного снаряда не загорелись. Немцы, видя, что поджечь дом им не удалось, прекратили стрельбу. Наши кровати были точно засечены.

А мы с Петей были хороши! Мы хотели на четвереньках выползти через дверь наружу, а сами в темноте уткнулись головами в противоположную стену. Мы долго ползали и шарили руками по стенам в абсолютной тесноте. Потом, наконец, мы выбрались на крыльцо и вдохнули ночного свежего воздуха. Нехорошо, что мы, офицеры, ползаем по полу. Теперь нам нужно было менять место своей стоянки. За переменой места дело не встало. Солдаты ночью вынесли наши кровати и перетащили их в небольшой отдельный домик ближе ко льнозаводу. Здесь мы поселились и организовали свой новый КП. Организации, собственно, никакой, так, одно название. Солдаты это название принимали за чистую монету. Раз так положено, так и называли.

Недалеко от дома в открытом чистом поле я приказал отрыть новый пулеметный окоп. Зачем рисковать пулеметом, их в полку раз-два и обчелся. Вообще, это была не моя забота. В пулеметной роте был командир роты |Саня| Кувшинов. Но, странное дело, на мельнице он ни разу не появился |бывал|. Я спрашивал Петра Иваныча, почему Кувшинов не заходит на мельницу.

— У него важные дела. Он к милашке в какую-то деревню часто ездит.

Наша жизнь довольно быстро вошла в привычную колею. По немцам мы не стреляли. Нам приказано было экономить патроны. Дороги развезло. Подвоза почти не было.

И вот, после стольких неудач взять больницу в рукопашном бою, Березин утвердил план подкопа. Для того, чтобы поднять на воздух здание больницы, по расчетам саперов нужно было подложить около двух тонн взрывчатки. При меньшем количестве ее мог получиться только пшик. Запасов взрывчатки в дивизии не было. При утверждении плана подкопа было принято решение забрать все, что можно у артиллеристов, почистить все полковые обозы и склады. |Забрали все, что было, кроме НЗ, мин и снарядов|. Надеялись, что когда дороги подсохнут, боеприпасы подвезут.

Из часовни пехотинцев солдат быстро убрали. Пустили туда |маркшейдера| и саперов. Они пришли с лопатами и мешками. Вначале рыхлую землю стали брать из-под мерзлой корки. Потом, когда земля оттаяла, поставили деревянную крепь и столбы по всему наклонному штреку, |как назвал его маркшейдер|. Подземный лаз уходил под землю и шел с небольшим наклоном под фундамент больницы. Расчет был большой. Саперы пройдут под землей тридцать метров и окажутся под полом подвала больницы. От часовни до наружной стены больницы по прямой было всего двадцать метров. Лаз подошел к передней стенке фундамента, и ее пришлось обходить, углубляя подкоп. Через несколько дней саперы обошли фундамент, подрыли под пол подвала и стали выбирать камеру, где нужно сложить взрывчатку. Саперы, работавшие в пороховой камере, отчетливо слышали звуки шагов и приглушенные голоса немцев, сидевших в подвале. Взрывчатка, мины и снаряды, собранные по всем подразделениям, были уложены, пороховую камеру плотно забили, шнур взрывателя вывели наверх в часовню.

Почему я знал все подробности подготовки взрыва больницы, потому что меня заранее вызвали и велели возглавить штурмовую группу, которая после взрыва должна будет броситься и занять развалины кирпича. Я согласился, но оговорил условия. Когда перестанут падать камни и глыбы, отделение разведчиков и группа добровольцев из пехоты пойдут на развалины и займут их. И если немец не будет нас атаковать, я со своими двумя солдатами возвращаюсь на мельницу. Останутся те, кто не ходил на больницу.

— Хватит! — сказал я, |— Нельзя одним и тем же все время страдать!| В подвале лежи! В окна больницы |под немецкие гранаты| прыгай! Принимаете такой вариант? Я пойду! Я не полковой разведчик, я иду на развалины больницы как доброволец. Мое предложение было принято. Я был доволен.

Перед рассветом штурмовая группа в двадцать человек вышла на исходное положение. Две тонны взрывчатки лежали, забитые в штольне под землей. Когда раздался взрыв, все здание больницы приподнялось, дрогнуло, и из его середины вырвалось пламя, камни и дым. Боковые стены поползли как-то странно вниз. В высоту метнулось желтое облако пыли. Отдельные камни и куски кирпича продолжали шлепаться вокруг. На больницу мы шли двумя группами. Разведчики справа, а я с десятком солдат — с левой стороны. Наша группа без выстрела поднялась и навалилась на груду кирпичей.

Но что не додумали мы и заранее не учли. В густой массе кирпичной пыли дышать было абсолютно нечем. Желтая пыль лезла в горло, першила и въедалась в глаза. Немцы не ожидали взрыва и попыток атаковать развалины больницы не предприняли. Двухэтажную больницу с толстыми стенами в доли секунды, как языком с поверхности земли слизнуло. Долго висело мутное облако коричневой пыли. Через некоторое время нам притащили противогазы. В противогазах немного легче было дышать. Прошло часа три, можно было оглядеться, можно было размять застывшие суставы и мышцы. Посмотрев в обе стороны, мы увидели, что в одном месте из-под кирпичей торчит в кованом сапоге нога. В другой была видна рука. Солдаты отвалили кирпичи и потихоньку стали разбирать засыпанных обломками немцев. Откопали и вытащили двух. Они были живые. Немцы были сильно помяты, стонали и охали.

Теперь от нас не требовали в фонд обороны их личные вещи. Кто что откапывал, тому то и доставалось. Солдату — часы и портсигар, немцу спасенному — жизнь на этом свете.

На следующий день откопали еще одного |наши соседи разведчики|. Пленные немцы рассказали: в больнице занимала оборону пехотная рота. В подвале сидело около ста человек. Подвал был оборудован деревянными двухъярусными нарами. Подвал обогревался несколькими железными печами. Утром, перед самым рассветом, за несколько минут до взрыва, подвал покинул лишь один человек. Это был их капитан, командир роты. Все остальные попали под взрыв. Двое немецких солдат, которых откопали, стояли на посту на втором этаже больницы. Самого взрыва они не слышали, на некоторое время потеряли память. А те, что были в подвале, остались заживо погребенными под целой горой битого кирпича. Действительно, если лечь и приложить ухо к груде кирпичей, то из-под земли услышишь удары и скрежет лопат. Немцы оказались засыпанными в дальней части подвала. Они колотили снизу по каменной стене лопатами. Звуки ударов и приглушенные голоса неслись из-под земли. Никто из наших, конечно, и не помышлял рыть яму им навстречу. Мы сверху им для затравки постучали, они отчаянно заколотили нам в ответ. Жалко, что азбуки Морзе мы не знали, а то бы переговоры можно было бы с немцами организовать. На третий день я ушел с горы битого кирпича. Постукивание из-под земли продолжалось. Как потом рассказали солдаты, стук продолжался около недели. Потом звуки стали слабыми. Видно, у немцев в подвале не хватало воздуха. Через некоторое время ответные удары прекратились совсем. Огромная гора битого кирпича лежала на месте больницы. Немцы, взятые в плен, были уверены, что в больницу попала большая бомба, сброшенная с самолета. Они не забыли ночной огонек, который однажды ночью блуждал над городом Белым, когда мы запускали змея. Через неделю солдаты в развалинах выбрали себе норы, обложили их обломками кирпича, и получились бойницы. За то, что я ходил на груду кирпичей, мне даже не сказали спасибо. Начальство наше примерно рассуждало так: раз вошли туда без боя и без сопротивления, контратаки немцев не последовали, потерь наши группы не имели, это мог сделать любой вместо нас. Ничего тут доблестного. А насчет того, что мы переживали смертельную опасность перед броском, то ведь наши душевные переживания никого не волнуют. Чего зря переживать, когда в тебя не стреляют!

Весна была в полном разгаре. Вокруг все преобразилось и зазеленело. У нас отобрали полушубки и валенки. Для замены обмундирования нам приказали отправиться в тылы полка. Это был мой первый выход в тыл за пределы мельницы. Мы сдали зимнюю форму и получили кирзовые сапоги и вместо шапок — пилотки. После зимней шапки пилотку на голове вроде и не чувствуешь. Мы стояли по-прежнему на мельнице, наблюдая за немцами. С некоторых пор над нашими позициями стали появляться немецкие самолеты. То прилетит «костыль» (одномоторная «стрекоза») и целый день кружит, то появится «рама» — «Фокке-Вульф 111» 22.

— Смотри, стерва, нюхает! Щупает, где пулемётики спрятаны! — бросали ей вслед свои слова солдаты.

Сначала от самолетов хоронились и прятались. Потом привыкли. Стали ходить в открытую, сидели на крыльце и лениво посматривали в небо, лениво сплевывали, закрывали глаза, прислонившись затылком к стене, и грелись на солнышке.

— Целый день трещит над головой и не стреляет!

— А им и не надо стрелять! «Рама», она у них не стреляет, а фотографирует. Она все наши окопы снимает на плёнку. Они без фотографии в наступление не пойдут. У них в энтом деле порядок. Это у нас сиди и сиди. Потом перед утром придут — давай и давай! Топай в атаку. А у немцев все заранее. Полетают, сфотографируют, а потома ужо и жди!

Недели две кружили немцы над нашей обороной. «Рама» то удалялась куда-то в тыл, то снова появлялась над нашими окопами.

И вот наступил день, «рама» с утра не появилась. Вечером я сказал политруку, — «Завтра будь готов ко всему, немцы что-то задумали».

Политрук не поверил. Он даже сказал, — Солдаты в тылу тоже болтают разное.

— Командир полка велел пресечь разговоры, — «Немец в больнице получил хороший урок, он не сможет быстро оправиться!».

Никому в голову не пришло, что немцы провели детальную разведку и съемку с воздуха. На следующее утро мое предположение сбылось. Отсняв многократно наши позиции, немцы подготовили целеуказания для своих пикировщиков. Мы знали, что бомбежке предшествует обычно воздушная разведка. Но не предполагали, что немцы готовят по нашим позициям решительный и массированный удар. И когда в воздухе перестала кружить немецкая «рама» «Фокке-Вульф», не придали этому особого значения.

Мы наблюдали за немцами в городе. Но что может увидеть наблюдатель на переднем крае противника? Немцы днем по передку почти не ходили. Глубина их обороны была закрыта забором, домами и постройками. Что делается так дальше, мы не видели и не знали. Передний край кажется сжатым и сплюснутым. Все, что видишь, то есть только в передней плоскости. А заглянуть за бугор, за крышу, за высоту — это только мечта наблюдателя. Наблюдатель на земле хотел бы заглянуть за обратный скат. Но в то время, в мае сорок второго года, только немцы могли позволить себе такую роскошь — отснять нашу оборону на километры плёнки. Когда я подымался по ступенькам на верхний этаж мельницы и устраивался там для наблюдения на целый день, не имея даже карты города, мне приходилось самому в наглядном масштабе условно рисовать схему на клочках бумаги. Я наносил на свою примитивную схему дома, заборы, улицы и дороги. Но заглянуть за дома и заборы даже с высоты мельницы не удалось. Я мог только предполагать, что там могло быть. Я шарил биноклем по немецкой обороне, но такая разведка мало что давала. Аэросъемка нашего обороны полка позволила немцам оценить и увидеть очень многое. Во-первых, немцы узнали, что артиллерии на переднем крае у нас нет. Вся оборона полка представляла собой одну линию траншей. Немцы отсняли весь район обороны дивизии и после обработки данных пришли к выводу, что кроме стрелковых траншей, вытянутых в одну линию по переднему краю, у нас нет ничего. Глубины обороны не существовало. Но немцы не ринулись, очертя голову. Они решили проверить наши позиции боем. Немцы не предполагали, что перед ними стоят русские солдаты только с винтовками и противогазами. А две пушки в отдельной березовой роще и два пулемета на переднем крае никакой серьезной угрозы для пикировщиков и танков не представляют. |Рама «Фокке-Вульф» крутила километры плёнки над пустыми буграми и высотами. Немцы засняли дороги и по весне протоптанные тропинки. По ним можно было судить, кто где сидел, и где стояли штабы.| Немцы знали, в каких домах жило начальство, где располагались солдаты, наши тыловые службы, лошади, обозы и санчасти.

Или у русских нет ничего, или они умело и искусно спрятали свою боевую технику и танки. Так стоял вопрос! Немцы должны были сделать пробный шаг. Им нужно было вскрыть нашу систему огня и глубину обороны. Ошибки здесь не должно было быть. Нельзя, например, глухо спрятать орудие. У каждой пушки есть прислуга. И как ни таись, вылезет из земли где-то из своей норы солдат. Свежая тропинка по весенней траве покажет, куда и откуда ходят на смену солдаты.

Начало немецкой аэросъемки совпало со взрывом больницы. Разница была всего несколько дней. Наше командование решило, что немцы с перепуга занялись съемкой с воздуха |ищут нового подкопа. На этот счет сочинили даже версию, что проверяют сверху качество нашей маскировки.| А немцы уде готовили пробный удар.

Все началось с того, что солдаты были заняты с утра своими делами. Кто сидел на крыльце и ковырял в ногах между пальцами, другие занимались более полезным делом: они на нагашниках гоняли надоедливых вшей. Двое солдат отдыхали. Накануне с вечера я послал их рыть новый окоп для пулемета. Перед рассветом туда перетащили станковый пулемет «Максим». Там же, метрах в двадцати, для нас с Петром Иванычем отрыли узкую щель на случай бомбежки. Брустверы обложили свежим дерном. В общем, сделали все, как надо. Не знаю почему, но мне на ум пришла идея срочно переменить позиции. Возможно, это и спасло от гибели солдат и нас с Петром. На крыльце дома, что стоял на отшибе, мы сидели вдвоем и говорили о войне. А что, собственно, говорить о ней! И вот послышался гул самолета. Но вместо обычного «костыля», который прилетал с утра, и к которому мы привыкли, из-за города в нашу сторону шло с десяток пикировщиков. Они выплыли из-за облаков и стали перестраиваться в боевую цепочку. Теперь гул десятка моторов стал отчетливо слышен. Наш левый фланг обороны полка простирался за льнозавод и около отдельной березовой рощи упирался в большак |, что шел на Демидки|. Километрах в двух от большака, в этой роще располагались наши две пушки. Правда, пушки наши никогда не стреляли, но стволы их были направлены в сторону большака. Пикировщики прошлись над мельницей, Демидками, льнозаводом и направились именно туда. И вот вся группа в десять пикировщиков навалилась на березовую рощу. В считанные минуты они разнесли там все на куски. Я смотрел в бинокль. Один офицер и два раненых солдата выскочили из облака дыма и побежали в тыл. Орудия, люди, блиндажи, укрытия и лошади, все, что находилось в роще, все было уничтожено и смешано с землей. Самолеты, как стая ворон, кружились над березами. Потом они ушли за горизонт. Они не долго отсутствовали. Вот они снова появились над городом и теперь уже нацелились в нашу сторону. Одна группа нависла над Демидками, другая отвернула на мельницу. |Моё предостережение, сказанное, когда летала «Рама», мимо ушей Петра Иваныча, видно, не прошло.

Я, конечно, об этом ничего не знал, но он лично, с двумя солдатами проделал лаз под стогом сена.| Самолеты приближались к мельнице.

— Мы под скирдой сделали подкоп, — объявил вдруг Соков.

— Подкоп сделали?

— Нет, мы выдернули лён над самой землей, и получилась нора. Я посмотрел на стог льна, такой слой льна бомбой не пробьёт |и все-таки колебался, больше верил в узкую щель, отрытую в поле.| Мимо нас пробежали солдаты, они метнулись в поле к пулеметному окопу.

— Из окопа не высовываться! — крикнул я им.

Пока самолеты разворачивались и перестраивались, я ещё мог успеть добежать до щели. Но Петя тянул меня за рукав, и я остался сидеть на крыльце |в нерешительной бездеятельности|. Расстояние до скирды было меньшим, чем до окопа. Самолеты перестроились и шли прямо на нас. Теперь было поздно бежать по открытому полю. Летчик «Юнкерса» |по бегущему легко засечёт цель для бомбежки| бегущего видит издалека. Я выругался, что остался на крыльце, плюнул и нехотя побежал за политруком. Он, придерживая каску, побежал к норе. Подбежав к стогу льна, он встал на колени и нырнул в нору. Я на войне ходил без каски. И даже, когда попадал под пули, ни разу о ней не жалел. Каска звенела на голове, цеплялась за сучки, мешала думать и сосредоточиться. Под рев пикирующих бомбардировщиков я подбежал к стенке стога, нагнулся и стал смотреть, где будут бомбить. Я хотел посмотреть, что будет дальше.

— Давай залезай! — услышал я приглушенный голос Пети.

— Подожди! Сейчас посмотрю! — крикнул я в ответ.

Одна группа пикировщиков нацелилась на мельницу, другая нависла над стогами, под одним из которых я и сидел. Цепочка пикировщиков при заходе на мельницу растянулась. Передний самолет перекинулся через крыло и кинулся к земле, а остальные еще шли в высоте ровным строем. У каждого летчика своя определённая цель. Один самолет стал пикировать на здание мельницы, другой — на отдельно стоящие дома, еще один за другим устремились на стога льна. Мельница, два дома около неё, сарай и дом на отшибе, в котором мы жили, с первого захода были засыпаны фугасками и зажигалками. Минута-другая, — и все деревянные постройки запылали огнём.

Взрывами фугасных бомб раскидало крыши, выбило окна и двери. Взмыв вверх, самолеты снова построились, сделали облет вокруг и теперь пошли на стога, где мы сидели. Я смотрел, как они, набрав высоту, стали срываться к земле, зависая над стогом. Из-под гладкого брюха самолёта оторвались две чёрные хвостатые бомбы. Я присел на корточки и подался под стог. Узкая нора в земле шла по самой земле. Политрук и солдаты лён выдергивали руками. Ход имел два поворота. Я почти ползком в полной темноте подвигался вперед и, наконец, почувствовал некоторое расширение.

— Мы сделали здесь кабину! — услышал я голос политрука. — Давай, ползи сюда! Возьми немного левее!

Кабина, как ее назвал политрук, имела всего вершок от плеча, так что я, сидя, головой упирался в потолок, а подбородком себе в грудь. Я не мог разогнуть ни шею, ни спину. Это было небольшое расширение в конце хода, где нельзя было даже развернуться головой по ходу назад.

Добравшись до тупика, я прислушался к разрывам. «Какую глупость я совершил!» — мелькнуло у меня в голове. Зачем я полез сюда? Это политрук затянул меня сюда с перепугу. Мы опали в мышеловку! Ведь я ясно видел, как пикировщик сбросил на стог десяток зажигалок. Я видел, как они оторвались от фюзеляжа и, завывая, посыпались на наш стог. Фугасная лён не пробьёт, в этом можно быть уверенным. Но от зажигалки лён мгновенно вспыхнет, окутается огнем.

— Ты куда? — испуганно прохрипел Петя.. Развернуться головой к выходу я не мог. Я стал пятиться задом по узкому ходу к выходу. Когда я повернул голову и посмотрел вверх, я от ужаса содрогнулся. С вершины стога ровным фронтом вниз по стене к земле быстро спускалось яркое пламя. Я не просто пламя, а бегущий, как порох, огонь, по сухой льняной костре. Немецкие пикировщики с ревом неслись к земле, делая второй заход над нашими стогами. От всего увиденного я перестал дышать. Мне нужно было крикнуть политруку, а у меня сперло дыхание.

— Горим, политрук! — крикнул я, выдавив воздух из лёгких и сделав над собой усилие.

— Заживо сгоришь! Я бегу! — крикнул я на ходу.

Промедли я ещё одну минуту, и мы с политруком сгорели бы во льне. Я бросился бежать через открытое пространство. Бомбы сыпались, рвались вокруг, перед лицом визжали осколки. Взрывы взметали комья земли то впереди, то слева, то справа. Я метался из стороны в сторону, стараясь уклониться от прямого попадания бомб. Вот тень пикировщика скользнула надо мной, и «Юнкерс» с ревом бросился вниз, пуская бомбы. Еще раз я рванулся в сторону, бомбы в нескольких метрах одна за другой разорвались справа.

Когда смотришь вверх на падающие бомбы, то кажется, что все они летят на тебя. В этом случае нужно смотреть не на бомбы, а на положение летящего самолета, который их сбрасывает. По положению фюзеляжа можно точно определить линию, по которой они пойдут, и где будут падать. Я мельком взглянул на самолёт и рванулся в сторону.

Политрук бежал сзади меня. Под грохот разрывов мы пробежали открытое пространство. Впереди стоял полыхающий дом. Я забежал за него. Высокое пламя и облако черного дыма мешало летчикам увидеть направление, по которому мы побежали дальше. Петя очень нервничал, ерзал на месте.

— Лежи, не шевелись! — прикрикнул я на него, — По пустому месту бомбить не будут!

Лежа на земле я огляделся кругом. Мельница была вся в огне. Над домами и стогами взметнулось огромное пламя. К небу, крутясь и извиваясь черными клубами, поднимался огненный дым. Всё было охвачено огромным пожаром. Я взглянул вверх на бугор, в сторону Демидок. Там кружила стая немецких пикировщиков. Они образовали над деревней своеобразную карусель. Огромное кольцо из самолётов вращалось в высоте. Из этой карусели, срываясь по одному, самолеты пикировали к земле, бросая бомбы. Сбросив бомбы, самолёт стрелой взмывал вверх и тут же пристраивался снова к карусели. Я обратил внимание, что дома в деревне огнём не горели. Немец бомбил деревню только фугасными бомбами. Всполохи взрывов подбрасывали в небо куски кровли, целые бревна. Вверх летела щепа, пыль поднималась столбом, земля брызгала в разные стороны. Сбросив бомбы и постреляв вдоль улицы из пулемётов, самолёты вскинулись, облегченные, вверх, построились в цепь, помахали крыльями и удалились за город. Пикировщики «Ю-87» 23 ушли, а вместо них в воздухе появился «костыль», самолёт-разведчик. Мы короткими перебежками, пригнувшись, перебежали в пулемётный окоп. Потом перешли в отрытую, для нас с Петром щель. Наконец, я почувствовал себя в полной безопасности.

Узкая щель — великая вещь! В нее просто так не попадешь. По размерам она мала и глубиной по пояс. По ширине она чуть шире твоих плечей. Сядешь в неё, согнешься, и тебе ни снаряды, ни бомбы теперь не страшны. Передохнув и обтерев пот с лица, я поднял к глазам бинокль, болтавшийся на ремне на шее, и осмотрелся кругом. Теперь мы с политруком сидели среди своих притихших солдат, а не скрывались неизвестно где. В бинокль было видно, что с двух направлений на нашу полковую оборону ползли немецкие танки. Отсюда, из открытой щели в бинокль их хорошо было видно. Я посмотрел в бинокль дальше льнозавода, там в открытом поле находилась траншея соседней роты. В бинокль было видно, как солдаты этой стрелковой роты забегали вдоль своей траншеи. И вот из-за бугра на траншею выполз немецкий танк. Н подошел к траншее метров на пятьдесят и остановился. Танк опустил ствол пушки и стал им водить вдоль траншеи. Солдаты в окопах притихли и затаились. Танк не стрелял.

Бежать и траншеи было поздно. Да и куда бежать? Убежишь в тыл, тебя же потом и расстреляют. Траншея была расположена вдоль линии фронта. Ходов сообщения для выхода в тыл из траншеи не было. Считали, что так лучше, солдаты не убегут. По открытому полю под пулями в тыл не побежишь. Вот они и не бежали. На этот раз бежать было некуда. Был строгий приказ генерала Березина «Ни шагу назад!». И солдаты стрелковой роты в панике назад не побежали. Они только ждали, когда командир и политрук роты выскочат из траншеи и убегут, спасая свои шкуры. И действительно, в этот момент две пригнувшиеся фигуры оторвались от траншеи и побежали |рысью| в тыл. Офицеров за отход отдавали под суд, а солдат просто в штрафные.

Немцы из танковой пушки не стреляли. Позади танка топтались до взвода немецких солдат. Обе стороны выжидали. Немцы выглядывали из-за стальных боков танка и тут же прятались назад. Было явно видно, что немецкая пехота в открытую идти вперед побаивается. Да что там идти, они из-за танка выглядывать боялись. Но обстановка в такой ситуации была напряжена. «Что будет дальше?» — подумал я. Кто выстрелит первый? Но выстрелов ни с той, ни с другой стороны пока не было. Время как бы остановилось. Вот из траншеи выскочили двое и, пригнувшись, побежали зигзагами по открытому полю к нам в тыл. Им удалось благополучно добежать и скрыться в низине. |Я вспомнил, что у нас в батальоне был мл. лейтенант, не то Мошанян, не то Шаишвили, командиром той самой стрелковой роты. По-видимому он и кто-то еще вместе с ним бежали в овраг.| Со льнозавода тоже метнулись две фигуры и скрылись за бугром.

Я перевел взгляд снова на дальнюю траншею. Над траншеей показалась фигура солдата с поднятыми руками вверх. Через некоторое время на бруствер поднялись еще двое. Немцы не стреляли. Они ждали. Теперь было ясно, что рота солдат, брошенная своими командирами, сдается в плен. Через некоторое время вся рота стояла наверху с поднятыми руками. Такое я видел впервые. Я машинально перевел бинокль и посмотрел в сторону подвала. К подвалу медленно подвигался немецкий танк. В бинокль было хорошо видно, как танк опустил ствол пушки вниз, и не дойдя с десяток метров до подвала, замер, повращал своей башней и повел стволом. |Ствол его оказался направленным точно в боковое окно подвала|. Немцы с винтовками наперевес и здесь держались сзади танка. И вот внизу лаза в окне мелькнула белая тряпица, и перед немецким танком появилась фигура солдата в серой шинели с поднятыми вверх руками. Взвод солдат, сидевший в подвале, сдался немцам. Не миновать бы мне немецкого плена, будь я там, в подвале вместе с солдатами. Деваться было некуда. Судьба и в этот раз |смилова| .......лась надо мной.

А здесь, на мельнице, стога, дома и сараи полыхали бешеным огнем. Кругом стояла такая жара, что голову высунуть из окопа было нельзя. К небу поднимались языки пламени и облака черного дыма. Кверху летела горящими яркими огнями льняная троста.

— Танки сюда не пойдут! — подумал я, — Они к огню даже не приблизятся. Посмотрим, что будет дальше, — решил я. Танк около подвала развернулся на месте, выполз на дорогу и отправился в Демидки. |Вот почему во время бомбежки деревню они не подожгли.| Один танк поднялся на бугор и встал у развилки дорог. Другой развернулся и пошел вдоль бугра на Демидки. Из деревни, как горох, в разные стороны побежали словяне. Их, правда, было немного, с десяток, не больше. Это те, кто уцелел после бомбежки, и кто прибежал в деревню, бросив роты. |Начальство на НП в этот день предусмотрительно не явилось|.

Комбат Ковалёв и его зам Козлов из деревни Журы рванули еще утром. Я позвонил в Журы еще до начала бомбежки, их там уже не было. Но кому из солдат придет в голову, что батальонное начальство их бросило.

Солдаты остались, командиры рот сбежали |, а их заместители, взяв ноги в руки, летели в тыл без оглядки.| Теперь в деревню вдоль бугра по дороге спокойно и не торопясь ползли два танка в сопровождении пехоты. В бинокль хорошо было видно, что среди немецких солдат один нес в руках рогатый пулемёт, а двое других следом за ним несли тяжёлые железные банки, набитые металлическими лентами и патронами.

Я оторвал глаза от бинокля и посмотрел на своих солдат. Они тревожно и выжидательно посматривали на меня. Я погрозил им кулаком, снова приставил к глазам бинокль и стал вслух рассказывать им, что делали немцы в деревне Демидки. Солдаты-стрелки и пулеметчики понимали, что мы отрезаны от своих с трех сторон. А где теперь, собственно, были свои? Немецкие танки пехота обошли нас кругом и заняли Демидки. Подвал пал, на льнозаводе ни души. Деревня Демидки была у нас в тылу, и в ней хозяйничали немцы. Я вспомнил о груде кирпичей на месте взорванной больницы и перевел туда свой бинокль. Около кучи битого кирпича стоял немецкий танк, а за танком пехота. Около танка, совсем не прячась, ходили немцы. 45-й гвардейский полк за короткое время, за каких-то пару часов, перестал существовать. |За прорыв подо Ржевом у станции Чертолино и за выход к городу Белый наш 421 стрелковый полк был переименован в гвардейский. А дивизии было присвоено звание 17 гв.сд. Какой номер теперь будет иметь наш полк, если все его боевые подразделения, стрелковые роты, целиком попали немцам в плен.| Первый пробный удар немцев — и Березин в один день потерял целый полк. А что будет потом? Как пойдет дело дальше? Березин настойчиво, беспощадно и с упорством насаждал в дивизии боязнь расплаты и страх, а за самовольное оставление позиций — неотвратимое возмездие и кару судами и расстрелами. Он думал, что сумеет запугать ротных офицеров и солдат и на страхе удержать их на месте. Он думал, что они умрут под бобами и танками, а его, Березина, приказ не нарушат. Он думал, что немцы в наступление пойдёт, как мы через Волгу, сплошной жидкой цепью, и оборону полков построил в одну линию по деревенской прямолинейности. Теперь он получил сполна за самоуверенность и недомыслие. А, может, это был его совсем не промах, как думал я тогда, а совсем наоборот, заранее продуманный ход? В дивизии ходили упорные разговоры, что Березин ночами частенько из штаба пропадал. Возьмёт вдруг тайно ночью вылезет через окно, да так, чтобы личная охрана не заметила. И ищи-свищи!

Явятся к нему утром с докладом штабные, глядь, а его и след простыл. Кровать давно холодная и пустая. Бросятся штабные звонить по полкам и нигде не могут его обнаружить. Потом днем через сутки его засекали в солдатской траншее. Откуда он мог туда явиться, никто, и даже солдаты, сказать не могли. К нему тут же на рысях пускались охрана и адъютанты, а где он, собственно, сутки пропадал, боялись спросить. Однажды ночью, разыскивая его, нам на мельницу звонили раз пять. Потом комбат с пристрастием допрашивал, не он ли подал нам идею запустить с мельницы в сторону города змея.

Таким манером наш генерал пропадал ночами из штаба дивизии много раз. Где он бывал, никто сказать не мог. Спрашивать его боялись. Офицеры рот и солдаты его сторонились. Он иногда замахивался клюшкой, когда что-либо было не по нему. Солдаты его несколько раз видели, когда он неожиданно появлялся в траншее. Но откуда он являлся, никто точно сказать не мог. Он с солдатами заговаривал. Бывало, постучит клюшкой по сапогу и скажет глухим голосом:

— Так-так! или Ну-ну!

Потом повернется и спросит:

— Где у вас тут телефон, в полк позвонить?

Соединяют его, он велит позвонить в дивизию, чтобы за ним лошадь прислали. Генерал уедет, а солдат потом допрашивают |с усердием|, о чем он с ними говорил, кто |на что| из солдат жаловался генералу, что он говорил, какие давал указания. Солдаты повторяли генеральские слова «Так-так!» и «Ну-ну!», а полковые ломали голову, к чему бы все это было.

Березин ходил к немцам на аэродром, когда наши солдаты на подводах ночью вывозили оттуда голубой немецкий бензин. На аэродроме стояли бочки с бензином и были сосредоточены штабеля снарядов и мин. Немецкие часовые по нашим солдатам и по повозкам не стреляли. Ночью было плохо видно, и могли взорваться штабеля боеприпасов. А днем наши туда не совались. Днем на аэродром садились немецкие самолеты, наши тоже в них не стреляли. Нам нужен был бензин, и стрелять по бочкам с бензином и по снарядам нам тоже было невыгодно. Немцы видели, что мы грузим бензин. Между нами и немцами было на некоторое время установлено бессловесное соглашение. Но потом оно кончилось, немцы поставили пулеметы на подходе к аэродрому. |Мы могли бы им за это отомстить, но у нас не было для отстрела снарядов.|

Политрук Соков подергал меня за рукав.

— Может, нам уйти отсюда, пока не поздно? Кругом немцы, у нас только один остался проход к реке! Он знал, что за оставление позиций без приказа спросят не с него, с политрука. Он не хотел брать ответственность за отход на себя.

Петя хотел остаться на всякий случай в стороне. Я это видел, а он меня торопил. Он боялся, что немцы могут отрезать подход к реке.

— Сейчас самый подходящий момент! — подталкивал он меня, — Сейчас можно к воде незаметно спуститься! Чего тянешь, лейтенант?

— Я тяну? Я смотрю, что будет дальше! А ты забирай своих пулеметчиков и пулемет, спускайся к реке, и я тебя не видел и не знаю! Но если тебя поймают и поставят к стенке, ты мою фамилию не называй и на меня не ссылайся. Я отвечать за тебя не хочу. Докладывать не побегу! Можешь быть спокоен!

Я печенкой чувствовал, что не надо спешить, что не надо поддаваться его уговорам. Немцы без танков не сунутся сюда. А танки на пожарище, на огонь не пойдут. Появись мы сейчас на другой стороне, попадись мы на глаза своему начальству, если все другие успели смыться и разбежались, нас обвинят в развале обороны полка, нам припишут начало разгрома. В такой ситуации нужно найти дурака или рыжего. «С мельницы сбежал? Да! Бросил свою позицию? Бросил! Полк, отбиваясь, понес из-за вас огромные потери! Люди погибли из-за вас, паникеров!» На меня свалят всю вину за трусость! |Не возьмет же на себя ответственность командир полка. Он в окопах не сидел, оборону не держал, от немцев не отбивался. У него руководство общее!| А мне сейчас нечего бояться. Пулеметный расчет и мои два солдата находятся на рубеже. Сейчас, именно сейчас, штабным и Березину нужно было найти жертву и покончить с этим делом. Генерал будет сам рыскать по кустам, чтобы поймать простачка и сунуть его под расстрел, чтобы самому оправдаться. Сегодня я снова и еще раз убедился, |кому вручены сотни и тысячи жизней наших русских солдат. Я снова убедился| как во главе с командиром полка вся свора штабных разбежалась с перепуга. |Они спасали шкуры и были способны только объедать своих солдат, подставлять их под танки и пули|. А чтобы смертные не роптали, их по всякому пугали и страшили. Теперь вся эта полковая шушера бросила своих солдат и разбежалась по лесам. Я, конечно, не знал, что это была генеральная тренировка перед еще большим по масштабам бегством. Сегодня я видел, как на большом пространстве без единого выстрела немцы забрали в плен целый гвардейский полк солдат. Фронт дивизии на всем участке был открыт. Немцы запросто, даже без танков могли двигаться дальше. |Передовая линия попала в плен, тылы полка разбежались в панике|. Немцы нигде не встречали сопротивления. Они могли легко и без потерь за один день соединиться со |своей ржевской| оленинской группировкой. Но немцы все делали по плану. Они взяли Демидки и дальше не пошли.

Это была их первая ошибка.

— Уйти с мельницы мы всегда сумеем, — сказал я громко, чтобы слышали все — Здесь до реки рукой подать. А дым и огонь будут валить столбом до самой ночи. И ты меня, Петя, не торопи. Приказа на отход ты не имеешь. |На той стороне нас уже ждут, чтобы выловить и на деревню послать. «На» — скажут — «лейтенант, папироску покури». Беломором угостят. «Кури, кури спокойно! Потом гранаты возьмешь! Вот выкуришь, тогда и давай на деревню! Танки гранатами рвать! Пойдешь, свою вину кровью оправдаешь!» Эти всю войну чужой кровью воюют. Наверняка сидят в кустах на той стороне. Они дурачков хотят наловить. Им все равно скольких. Двоих, пятерых или десять. Они и двоих на деревню могут послать. Это им сейчас очень нужно. Не пойдет командир полка или комбат Ковалёв отбивать у немцев деревню. Куда проще поймать в кустах меня, тебя, твоих пулеметчиков и моих двух солдат.| Кругом нет никого. Все разбежались.

— Где-нибудь есть. Не все паникеры.

— Вот так, милый Петя, сиди пока в своем окопчике и не рыпайся. Будет приказ, пришлют сюда связного, мы отойдем. Ведь Демидки брать ты не пойдешь. Скажешь, что это дело ротных офицеров. А ты, мол, политрук. В военном деле ничего не понимаешь. Стрелять не умеешь. Не мы сдавали немцам деревню и не наше дело брать ее назад. |Если за всеми дерьмо чистить и подтирать, жизнь наша вонючей будет. А она и так пахнет грязной портянкой.| Ну что молчишь? Солдат в полку больше нет. Все полковое боеспособное войско здесь перед тобой в окопе торчит! Считай, что ты теперь комиссар полка.

— Ну да! — ответил он, а сам смотрел куда-то вверх на деревню Демидки.

— Послушай, Петя! Стрелять ты не умеешь, а таскаешь наган?

— По Уставу так положено! — пробурчал он.

Унылое выражение лица и беспокойное ерзанье в окопе, постоянное беспричинное вздрагивание поворачивание каски на голове политрука передалось солдатам. Они, правда, не слышали всего разговора, пулеметный окоп был в стороне, но лица у них были тоже напряжены и пугливо сосредоточены. Только я в этот момент шевелил своими мозгами. Наши солдаты тоже готовы были сбежать. А я не хотел поддаваться панике. Мы сидели в окопе, пули не летали, опасности никакой. Я посмотрел на своих солдат, погрозил им кулаком, и они поняли. Почему я должен чего-то бояться? Я прошел на войне моменты пострашнее. В это время в Демидках снова заворчали моторы. Один танк вышел на окраину, развернулся и пошел под бугор.

— Видел? — сказал я, — в нашей обороне нет ни одной плюгавой пушки. Немцы дураки. Они боятся идти вперед. Они могут пойти сейчас, куда угодно. Наши все разбежались. Их теперь днем с огнем не найдешь.

Я продолжал следить за немецким танком. Вот он прошел по гребню, скатился под бугор и повернул на льнозавод.

— Сейчас он сюда пойдет! — закричали солдаты.

— Пока здесь пожар, танки сюда не пойдут! Всем сидеть на месте! Соображать надо! Мне надоело смотреть за вами! Вы следите за мной! Пока я здесь, ни один из окопа ни шагу! Всем ясно?!

Но вот второй танк подался из деревни. Он спустился с бугра по дороге, догнал первый и они вместе, не торопясь, поползли, ворча моторами, в город.

— А ты, Петя, боялся! Сейчас бы искупаться после такой жары!

Прошло еще часа два. Стрельбы никакой не было. Солдаты посматривали на меня, я на них. Политрук Петя молчал.

— Теперь, наверное, можно уходить на тот берег, — сказал я, — Тишина уж очень подозрительная! Бери, политрук, пулеметный расчет и двигай к реке! Пойдешь по оврагу ближе к бугру, чтобы из деревни людей и тебя не было видно. Перейдете речку — сразу в кусты! На открытом месте не болтайтесь! Поставишь пулемет — и сразу приступить к рытью окопа. Я с двумя солдатами пока останусь здесь. Прикрою вас на всякий случай.

Все сразу оживились и засуетились. Нужно было приготовить к переносу станковый пулемет. Я решил больше не оставаться на мельнице. Здесь можно было просидеть и до утра. Но ветер изменил направление и дым от горящих построек пошел в нашу сторону, трудно стало дышать. Двое солдат стрелков остались со мной, а пулеметчики с политруком, прикрываясь дымом быстро спустились к берегу Обши. Вот они переправились на самом изгибе реки и скрылись в кустах. Двое солдат, которые остались со мной, были когда-то вместе со мной в подвале. Один высокий, на год старше меня, молчаливый и спокойный. Звали его Паша Куприянов. Сегодня его друзья с поднятыми руками вышли из подвала. Он видел все сам, как это случилось.

— Ты, Паша, посмотри за пулеметчиками, — сказал я ему, — Скажешь мне, когда они установят пулемёт на том берегу. Солдат мотнул головой. Другой солдат был поменьше ростом, годами помоложе, но не такой понятливый, как первый.

— Пулемёт поставили! — сказал мне солдат |Паша|.

Я медленно вылез из окопа, поднялся на ноги и пошел под бугор. Небольшой ложбиной в виде водослива мы стали спускаться к реке. Дым и пламя не бурлило и не бушевало, как прежде. Подхваченные ветром, разлетались искры и горящие хлопья льна. Черный дым стелился по земле. Два стрелка-солдата — вот все мое боевое войско — следовало за мной к реке. Я шел не торопясь, опасности никакой, и я хотел показать своим солдатам, раз пули не летят, значит, и бояться нечего. А то, что немцы зажали нас с трех сторон, обложили нас — поддаваться панике нечего. Я мельком оглянулся назад, мои солдаты шли за мной спокойно и уверенно. Особенно этот высокий парень Паша |мне приглянулся|. Он понимал меня почти с полуслова. Пулеметчики — то были чужие люди. Пулеметчики — это люди политрука. А эти двое прошли со мной через каменный подвал, через нечеловеческие испытании, через невыносимый холод. Когда мы подошли к реке, то увидели, что политрук и пулеметчики поторопились. Они перешли реку вброд, не раздеваясь. И на том берегу видны были потоки воды с их одежды. Я подошел к воде, сел на берегу, и ничего не говоря, стал раздеваться. Солдаты молча посмотрели на меня, тоже сели и тоже стали снимать обмундирование. Я разделся наголо. Стянул свою одежду ремнем, и держа ее на голове, вошел в воду. У моих солдат кроме белья на голове лежали автоматы. |Я выпросил у комбата обменять их на винтовки, когда эти двое ходили со мной после взрыва на больницу|. Я дошел до середины реки, вода подошла под лопатки. Я сделал еще пару шагов в глубину, впереди стало мельче. Мы вылезли на берег, быстро оделись, зашли за кусты, пулеметчики еще выжимали свои портянки. Я поднялся вверх по склону, отсюда хорошо было видно противоположный берег, обгорелый остов мельницы, деревню Демидки и всю остальную окрестность. Войны как будто не бывало. Кругом тишина, ни взрывов. Ни стрельбы. Только над стогами льна и над обгоревшими постройками вокруг мельницы клубился черный дым.

— Может, это наши бросили этот район и отошли от белого? — сказал политрук, — Что-то тихо кругом, и нет никого поблизости!

Километра полтора от сюда стояла наша полковая кухня. Петр Иваныч, видно, от страха успел проголодаться и хотел пойти разыскать полковую кухню. Когда после бомбежки и вида танков страсти и страхи улеглись, политрук почувствовал голод. И не только он. У всех солдат появился аппетит. |Голодные солдаты, как мотыльки, слетаясь на свет, бегут искать свою полковую кухню. И как только они подсунутся к горячему котлу и протянут свой котелок, их тут же берут за мягкое место. Главное, чтобы запаса пищи солдат не имел. А то просидит дня три-четыре в кустах, поди его разыщи. Начальства из леса вернется, а солдат на месте нет. Солдата нужно держать все время впроголодь. Тогда на запах кухни он сам вылезет из кустов. Голодный, он через немецкое кольцо окружения прорвется. Голод и смерть правит миром солдата. Тот, кто не встал, не поднялся с земли на стук котелка, тот, считай, погиб в бою за свободу Родины. Здесь не говорили: «Попал к немцам в плен», — здесь считали, убит или пропал без вести. Сгори мы с политруком под стогом сена, нас тоже посчитали бы пропавшими без вести.|

Наше командование и генерал хотели бы иметь под рукой послушных, как автоматы, оловянных солдатиков. Но такого в жизни и на войне не бывает. Об этом могут только мечтать генералы. Генеральская воля — это ещё не закон для солдат. Никто не хочет идти на смерть ради этой воли. И если дивизия потеряла целый полк солдат, то это случилось не по воле случая, а по умыслу генерала. |Но в донесениях картина будет выглядеть совсем иначе.| В донесениях нигде не будет сказано, что роты без боя попали к немцам в плен. В донесении будет сказано, что в результате тяжелых боев дивизия понесла значительные потери убитыми и ранеными. В донесениях врали. |Лишь бы в донесениях было складно сказано и как надо.|

Политрук Соков не мог сидеть спокойно.

— Слышь, лейтенант! — подошёл он ко мне, — Здесь километра за два к перекрестку дорог всегда подходила полковая кухня. Я возьму с собой двух солдат, возьмем котелки, может, что съестного достанем.

— Знаешь что, Петя! Сидел бы ты со своей кухней! Нужно окоп, для пулемета отрыть, а ты никак не успокоишься, у тебя на уме только котелки да кухня.

Я поднялся с земли, осмотрелся по сторонам, прошёл вдоль берега вправо и влево, дошёл до края кустов и наметил место, для стрелковой ячейки и пулемётного окопа и вернулся на место.

— Окоп для пулемёта и стрелковую ячейку будем рыть вон там, на краю кустов. Место там выгодное, с хорошим обзором. А ты, Петя, возьми с собой одного солдата и пройди вдоль берега. Посмотри, кто у нас есть справа |, может, и здесь немцы?|

— Я не умею в кустах ориентироваться, — сказал он и перестал говорить об еде и о кухне. Я взял бинокль и стал смотреть на траншеи, где раньше стояли наши роты. Там не видно было ни одной живой души. Пленных немцы угнали в город, а траншеи и окопы составили пустыми. Из всех опорных пунктов, которые занимал наш полк, немцы расположились только в деревне Демидки. Здесь немцы оставили взвод солдат с винтовками и один пулемёт. Деревня располагалась на высоте, которая господствовала над городом и над всей округой вдоль реки.

Сейчас можно было бы переправиться обратно на тот берег, занять снова окопы на мельнице, траншею и хода сообщения на льнозаводе, подвал винного склада и траншею дальней роты. И игра в войну началась бы заново. Оборонять эти рубежи было невыгодно. Поэтому немцы и заняли только деревню Демидки. Теперь стало очевидным, что высота и деревня имеют решающее значение. Вся остальная цепь окопов и траншей, расположенная в низине, не представляла с военной точки зрения никакого решающего значения. А на самом бугре, в Демидках, наши даже не имели ни окопов, ни траншей, ни щелей для укрытия. Там не было ни одного блиндажа, в котором могли бы надежно укрыться солдаты во время бомбежки. В деревне находился наблюдательный пункт комбата. Это была обыкновенная деревенская изба, на потолке которой была установлена стереотруба. При первом звуке в небе самолетов, дежурившие там двое солдат |из окружения Ковалёва тут же| сбежали. Вот собственно и вся система обороны |полка. Она лопнула, потому что всё держалось на угрозах, на ругани, на глотке, на площадной брани, на сытой жизни одних и постоянном голоде других, на шелковом белье нескольких и на вшах, которые грызли остальных. Одни жили в тепле, спали на перинах, парились в баньках, хлестали себя пахучими вениками, а другие, не веря никому, без сопротивления сдавались в плен.|

Пока я был занят своими мыслями и рассматривал местность в бинокль, солдаты отрыли узкие щели и приступили к рытью пулеметного окопа. Прошло ещё часа два. Окоп для пулемёта был закончен. В это время в кустах послышался треск сухих веток. Кто-то, ломая кусты, шёл напролом. Мы прислушались, звуки стали ясней, кто-то медленно приближался к нашему окопу. Позицию я выбрал отличную. К окопу с любой стороны без шума не подойти. И вот сейчас мы издалека услышали похрустывание. Звук шагов становился всё ближе. Я на слух определил, что в нашем направлении движется небольшая группа, человек пять, не больше. И всё же я жестами приказал расчету повернуть пулемёт в их сторону. Пулемётчики изготовились к бою. Я остался стоять на месте. Мы для идущих по кустам были невидимы. |Они в первый момент растеряются. Мы воспользуемся их замешательством и откроем огонь.| Я в любой момент могу спрыгнуть в щель или окоп. И вот из кустов лицом к лицу вышли четыре человека. Это были свои. Двое солдат с автоматами, капитан штабник и старик с палкой в военной форме без знаков различия |, с палкой|. Солдаты, видно сразу, — из тыловых. Потому что, выйдя из кустов выставили свои автоматы, оскалили зубы и растопырили ноги. Солдаты-окопники обычно при встрече нахально не смотрят и в позу не встают. Я молча разглядывал всю эту компанию.

— Кто такие? — спросил старик, нахмурив брови, и ковыряя клюшкой землю у ноги. Капитан был аккуратно одет. Сразу было видно, что он штабник. Все на нем гладко подогнано и ладно сидело. Я ничего не ответил и лишь перевел взгляд на нетерпеливого старикашку.

— Какого полка? — почти выкрикнул он.

Я посмотрел на него, и до меня дошло, ведь это передо мной стоит не старикашка, а сам генерал Березин. |Но я не подал вида, что его узнал.|

— Мы с мельницы! С сорок пятого полка! — ответил я.

— Здесь кроме вас ещё кто-нибудь есть? — спросил капитан.

— Не знаю, не видел! — ответил я.

Березин посмотрел на пулемёт, который был направлен на него, и на пулемётчика, который припал к прицелу и ждал только моей команды.

— Ну вот что! — сказал он, — Пулемёт снимайте! Идите к переправе! Пойдете брать Демидки! Не возьмете деревню, просидите под бугром, отдам под суд! Капитан вас доведёт до переправы.

Я спокойно посмотрел на генерала. Он стоял в трех шагах от меня. Я рассматривал его лицо. Раньше я видел его мимоходом, с расстояния. Теперь он стоял передо мной. Меня почему-то приказ взять Демидки не испугал, а даже наоборот, придал мне уверенности и спокойствия. |Раньше я так вызывающе не стал бы вести себя перед ним. Я захотел рассмотреть генеральское лицо.| Кто этот человек, который посылает нас на смерть. В лице его я должен найти что-то огромное и непостижимое. Но ничего особенного я в этом худом и сером лице не увидел и не нашёл. И даже, откровенно говоря, разочаровался. Он был с первого взгляда похож на деревенского мужичка. На лице какое-то непонятное тупое выражение. |Он приказывал, и мы беспрекословно шли на смерть!| Я смотрел на него и не верил своим глазам, что этот человек — генерал. Худое морщинистое лицо ничего |кроме зла и растерянности| не выражало. Сгорбленная фигура его, не говорила, что он сильный и волевой человек. Маленькая лысая голова его всё время вертелась. Он как будто что-то потерял и теперь старался вспомнить то место. Вид у него был придавленый и усталый.

Капитан стоял и ждал указаний генерала, а два автоматчика-телохранителя, выпятив груди вперед, довольные своим положением, смотрели на нас, на людей с передовой, с превосходством. Две группы людей стояли друг против друга, чего-то ждали и настороженно щупали друг друга глазами. И линия раздела между ними невидимо проходила по земле.

Генерал смотрел на нас и, видно, хотел определить, способны ли мы взять Демидки и выбить немцев из деревни. Уж очень нас было мало. И артиллерии никакой. Как так случилось, что сам он бегает по кустам вокруг Демидок? Заставил его немец кружить и петлять по кустам. Докатился до такой жизни, что самому приходится собирать солдат и посылать их на деревню |с пустыми руками|. «А где же командир полка? Где наш комбат Ковалёв?» — мелькнуло у меня в голове. Теперь генерал убедился, что командир полка и комбат, и их замы и помы бросили своих солдат и в панике разбежались в панике, кто куда попало. |Генерал стоял и шарил глазами по кустам в надежде поймать ещё с десяток солдат и послать их на Демидки.|

— Чего стоишь? Слышал приказ? — сказал мне капитан недовольно.

— Двое солдат пошли к реке за водой для пулемёта. Жду, пока вернутся.

Через минуту послышались шаги со стороны реки, и две землистого цвета солдатские каски показались из-за кустов. Заправили водой пулемёт, и я подал команду сниматься. Солдаты быстро разобрали пулемёт, и мы тронулись вверх по кустам за капитаном. Мы долго шли, избегая открытых мест со стороны Демидок, и, наконец, вышли под крутой берег, здесь река делала поворот. Внизу у кромки воды стоял привязанный плот. С одного берега на другой был перекинут канат. По нему, стоя на плоту, можно было перетягиваться на другую сторону. Плот был сколочен из брёвен, на нём могли переехать одновременно не больше десятка солдат. Мы подошли к переправе, около неё лежала ещё одна группа солдат. Около стояли два автоматчика из дивизии. Солдаты, лежавшие в кустах, были собраны из разных подразделений. Тут были и посыльные и связисты. В общем, настоящих солдат стрелков здесь не было. Два политрука сидели рядом на пригорке. Они, видно, сумели уйти из своих рот до начала бомбежки. |Роты и командиры рот попали в плен. Командирам рот от своих солдат бежать было нельзя, им грозил расстрел за оставление позиций. А эти сидели и на лице испуга не было никакого.| Сзади за нами появился генерал и предупредил всех, что он будет смотреть за ходом атаки.

— Будете сидеть под бугром, живыми вы на этот берег не вернетесь! И не возражать! — прикрикнул он.

Всем стало ясно, что их послали на верную смерть. Выйти из-под крутого обрыва на том берегу и пойти по открытому полю, значит попасть под пулемётный огонь. На зеленом поле до самых Демидок ни канавы, ни кочек тогда не было. Все сгорбились, съёжились от генеральских слов. У моего Пети побелело лицо, задвигались губы. Дороги назад никому не было.

Мы переправились на плоту и вышли под обрыв крутого берега. Генерал с автоматчиками и капитаном остались на том берегу. Никто из сидевших под обрывом и из тех, что смотрели за нами с того берега, не знали, что немецкие танки из деревни ушли. Все думали, что они там, стоят за домами. В голове у всех было одно: что пришла пора рассчитаться и проститься с жизнью. Никто вины на себе не чувствовал. Деревню сдали другие. Почему же этих посылают на смерть?

— Ну что, Петя. Вот ты и нашёл полковую кухню! — сказал я политруку, когда мы присели под обрывом на корточки. Я посмотрел вперёд. К деревне поднималось не круто ровное поле. Я вскинул бинокль и посмотрел на зады сараев и полуразрушенных домов.

— Всем приготовиться к атаке! — крикнул я. Солдаты не двигались. Петя пригнулся ещё ниже и уткнулся каской под самый обрез. Я закричал на солдат, а они ещё ниже прижались к земле.

— Кто пойдёт со мной?

Солдаты переглянулись. «Он что, спятил?» — было написано на их лицах.

— Нужны добровольцы!

— Я пойду! — сказал высокий худой солдат, это был мой Паша. Второй, что поменьше, молчал и в мою сторону не смотрел.

— Дай мне свой автомат! — сказал я ему. Он охотно протянул мне его.

— Ну вот, что Куприянов! Пойдём вдвоём. Будешь делать всё так, как я. Я лягу — ты немедленно ложишься. Я перехожу на бег — ты бежишь! Дистанция на расстоянии локтя. Стрелять начинаю я! Все ясно? Кто ещё? Есть ещё добровольцы? Молчите, твари?! Видишь, нас только двое.

Один из солдат протянул мне свою гранату.

— Ну что ж, и на этом спасибо!

Политрук мой, Петя сидел в метре рядом. Из-за обреза бугра он не высовывался, слышал весь разговор, но каски своей мне не предложил. Он её к голове прижал двумя руками. Он не только своим видом показывал, что не собирается вылезать из-за бугра, он даже сделал попытку остановить меня.

— Ты что? Тебе надоела жизнь? — сказал он тихо.

— Ну, была не была! — сказал я, — Пошли, Куприянов!

Политрук и другие солдаты вздрогнули при этих словах. Но что, собственно, меня подтолкнуло? Я был судимый, имел пятно. Меня до сих пор считали ненадежным офицером. Мы с солдатом поднялись во весь рост из-за обрыва и, ускоряя шаг, пошли на деревню. Наши фигуры замаячили над полем. Нас видели все. И те, что сидели под бугром, и те, что стояли на том берегу и ждали нашей общей атаки. Было впечатление, что мы вдвоем идём сдаваться в плен, если на нас смотреть издалека. Все, кто сидел под бугром, смотрели на нас и ждали момента, когда полоснёт немецкий пулемёт. Вот наши фигуры вдруг вздрогнут, и мы захлебнемся кровью.

Всё, о чем я здесь рассказываю, могут подтвердить живые свидетели. После войны мы не раз встречались с Петром Иванычем, и он в присутствии других людей обсуждал со мной этот рискованный эпизод. Он и после войны осуждал меня за этот отчаянный поступок.

Мы с солдатом шли во весь рост на немецкий пулемёт, который стоял в промежутке между двумя сараями. Я отчетливо видел, что ствол пулемета смотрел в нашу сторону, а немец пулемётчик стоял к нам боком и разговаривал с кем-то, кто стоял рядом за углом сарая. Пулемёт у пулемётчика был между ног. Я шёл по открытому полю во весь рост и, не отрывая взгляда от немца, следил за его малейшим движением. Немец смотрел в сторону. Но вот он повернул голову и посмотрел на меня. «Всё!», — мелькнула у меня мысль. Внутри у меня всё мгновенно сжалось. Ноги перестали слушаться. На глаза надвинулась какая-то пелена. Я моргнул глазами, тряхнул резко головой. Немец продолжал смотреть на меня. Я шёл на него не останавливаясь. Мне показалось, что немец даже улыбнулся. Но вот он снова отвернулся и стал разговаривать с тем, кто стоял за углом сарая. На лице выступил пот, спина у меня похолодела. Я перекинул автомат в левую руку, подошёл, как во сне, к углу сарая и метнулся за угол. Солдат повторил мой маневр. Мы сделали секундную передышку:

— Ух! — сказал я, — Дышать нечем! — и вышли из-за угла.

Немец теперь стоял задом к нам. Мы пошли на него и на пулемёт. Стоило немцу повернуть голову, покосить глазом в нашу сторону, мы были теперь совсем рядом. Но немец стоял полубоком и не взглянул больше в нашу сторону. Немцы не предполагали, что мы нагло, в открытую попрёмся на пулемёт. Но вот немец повернулся проворно, взглянул на меня, я шёл на него и, не целясь, тут же с рук дал в его сторону очередь трассирующих из автомата. Солдат из своего автомата пустил очередь трассирующих тоже в сторону немца.

На лице у немца выразился испуг, он вскинулся и попятился за угол сарая. Обе очереди наших трассирующих в немца не попали.

— Смотри по сторонам! — крикнул я Куприянову и пошёл на пулемёт.

Куприянчик шёл чуть сзади и справа. Он бил короткими очередями по деревне в промежутки между домами, кой-где уже мелькали немцы. Немцы, услышав выстрелы, забегали между домов. Попытка вернуть брошеный пулемёт погубила немцев. Они надеялись улучить подходящий момент и подобраться к пулемету. Каждый раз, когда они высовывались из-за угла сарая, я давал в их сторону короткие очереди. Пули визжали, щепа летела от края бревен. А когда перед твоим носом летят пули, страх и дрожь мешает думать и видеть реально.

— Стреляй вдоль деревни! Не давай им перебегать между домов! — кричу я.

Солдат полон внимания и мгновенной реакции. Смотрю вдоль улицы — перебежки прекратились.

До пулемета мне осталось всего ничего. Я в два прыжка оказался возле него. Металлическая лента была заправлена, как положено. Я опустился на колено, передернул ручку и, развернув пулемет в сторону деревни, дал длинную очередь. Лента заметалась и запрыгала в коробке. Автомат висел у меня на плече. Сплошной смерч огня вырвало из надульника пулемета. Пули резали землю, рвали щепу с бревенчатых стен домов. Немцы услышали звук стрельбы пулемета, сорвались с места и побежали из деревни. Они, видно, подумали, что в деревню ворвалась с пулеметами целая рота. Они никак не могли понять, что всего двое русских подняли такой шум и шухер в деревне. Немцы отдельными группами побежали из деревни. А по улице, заливаясь, бросая снопы огня, бил немецкий трофейный пулемет с металлической лентой.

И только когда сидящие под бугром увидели, что немцы по бугру побежали из деревни в сторону льнозавода, они вылезли из-под обрыва и не спеша, рысцой, подались вперед.

Я бросил немецкий пулемет, перебросил с плеча автомат в руки и побежал догонять толстого немца. Я бежал за ним и стрелял на ходу из автомата. На немце была широкая накидка. Она на бегу раздувалась, пули как бы входили в нее, а немец продолжал бежать и не падал. Я давал короткие очереди трассирующими и видел, как пули входили в накидку и прошивали ее. У немца в руках не было ничего. Он бросил свой пулемет и теперь бежал налегке. Я бегу за ним и с двух рук стреляю на ходу. Даю короткие очереди. Берегу патроны. Немец в пятнадцати метрах впереди от меня. Мне неудобно бежать.

Обе руки лежат на автомате. Я вижу, что мы бежим с одинаковой скоростью. Он бежит, посматривая назад. Я даю короткую очередь. Вижу, как пули входят в него. Вот, думаю, сейчас он сделает еще пару шагов и упадет. А он продолжает бежать все быстрее. Даю еще очередь. Вижу, трассирующие широким веером. Как пчелы облепили его. Они впиваются, проникают насквозь, а он, как заколдованный бежит и бежит вперед.

Мелькает мысль: «Он заколдован!». «Ну и дурацкая мысль!», — ловлю я себя. Остановиться , прицелиться, взять его на мушку? Потеряешь много времени. Ведь, стервец, еще дальше убежит.

Автомат при стрельбе дает большой разброс. Перехватываю автомат за середину ложа в правую руку, делаю рывок вперед, быстро догоняю немца. С хода ударяю его прикладом по шее |попадаю в каску|, немец от удара падает, а я стою на земле и тяжело дышу. Он лежит на земле, пыхтит, сопит и отдувается, и подниматься, как видно, не собирается. Устал и решил отдохнуть. Куда ему теперь торопиться? Я поддеваю его легонько носком сапога, он нехотя поднимается с земли и поднимает руки вверх. И почему-то улыбается. Улыбка расползлась во всю физиономию. Чего тут смешного? Чему он так рад? Доволен, что остался живым! Наши солдаты, попавшие к немцам в плен, наверное, сейчас не улыбаются. Я показал ему знаком, чтобы он опустил руки, и мы, как старые знакомые, не спеша рядом пошли. Я посмотрел в сторону деревни и сказал ему вслух:

— Ну, брат, и убежали мы с тобой прилично! Еще пару минут, и можно было бы сворачивать на льнозавод!

Немец, конечно, ничего не понял, но сказал мне в ответ:

— Гут! Гут!

Когда мы пришли с немцем в деревню на то самое место, где стоял пулемет, на крыльце окруженный солдатами сидел Куприянов, а рядом у его ног стоял пулемет. По деревне уже бродили солдаты. Привели еще двух пленных, с перепугу спрятавшихся в разрушенных домах. Так без единой потери убитыми с нашей стороны была отбита от немцев деревня Демидки. Судьба поставила на грань смерти в начале всего две жизни. Обернись тогда немецкий пулеметчик, и наши две жизни оборвались бы в тот же миг. Но я почему-то чувствовал и был уверен, что мы невредимыми дойдем до угла сарая, где стоял пулемет. Все висело на волоске. Но почему я тогда пошел на такой отчаянный шаг? Возможно, несправедливость и обиды толкнули меня вперед. Ведь словами Ковалёву и его заму Козлову ничего не докажешь. У них была своя мерка к людям и жизни. Они жили похотью и сытьем и ничего кроме себя не видели.

Но что, собственно, произошло? Деревню взяли, а какие награды получили солдат Куприянов и я? Да никаких!

— А почему?

— Да потому! В донесении дивизии сдача немцам деревни Демидки не фигурировала. И награждать за нее людей было нельзя.

— Ну, а может, что другое сказали?

— Даже спасибо за взятую деревню сказать позабыли. Правда, гораздо позже, потом выразили мне доверие и дали новое назначение, о котором я потом расскажу.

Политрук Соков забрал своих пулемётчиков и ушел с ними в |пулеметную роту| деревню. В деревню ночью послали полнокровную стрелковую роту, взятую из другого полка, из района Шиздерово. Мне сказали, что пока я буду располагаться на переправе как резерв штаба дивизии.

В деревню притащили полковую пушку, поставили два станковых пулемета и приказали рыть окопы, щели и строить блиндажи. В деревню назначили нового комбата. Я за оборону деревни лично не отвечал. Я должен был следить за тем, чтобы во время налета немецкой авиации не пускать на переправу бегущих солдат. Мне добавили еще четырех человек, и я со своими двумя и этими новыми расположился под берегом у обреза воды. Мы вырыли щели, построили себе землянку и занялись от безделья глушением рыбы в реке. В деревне немцы оставили два ящика круглых, как картошка, гранат. Ящики стояли под крыльцом одного из домов. Я пришел в деревню и велел своим солдатам забрать эти трофеи. Солдаты в деревне не знали, для чего мы прибрали два ящика немецких гранат. Никто особенно не возражал, когда мы их забирали.

Вот эти гранаты, штук по пять, каждый день мы бросали в воду и глушили рыбу. Оглушенную и плавающую кверху брюхом рыбу собирали нижним бельем. Рукава рубашки и ворот завязывали, два солдата спускались вводу и, растягивая рубашку за подол, вставали лицом против течения и вылавливали ей всплывшую кверху брюхом рыбу. Так обычно работали мы с утра, а днем варили уху и жарили рыбу. С едой мы устроились вполне прилично. Глушили и ели рыбку, не афишируя, знали, что можем нажить себе завистников и стукачей. Через некоторое время кто-то донес на нас. В дивизии стало известно о нашем ремесле. Меня вызвали в штаб и прочитали мораль.

— Я же не свои, я немецкие боеприпасы расходую! — оправдывался я.

— Генерал приказал это безобразие прекратить, — сказали мне.

С этого дня ни ухи, ни жареной рыбки больше не стало. Вечером часовых у своей землянки мы не ставили. А просто рогатку с колючей проволокой затаскивали в проход у двери. Я ложился на нары и прежде чем заснуть, долго ворочался и вспоминал все происшедшее за эти последние дни.

Вот я вижу перед собой немецкий танк, медленно ползущий на окопы. Вот он поворачивает башню и направляет ствол пушки на сидящих в окопе солдат. Немецкая пехота из-за танка не высовывается. Немцы боятся ружейного огня. Как удержать рубеж, если против танков ни пушек нет, и минное поле отсутствует? А не поставить ли пулеметы на закрытую позицию, так же, как мы били по забору. Всю местность с флангов можно пристрелять. Пристерелянные направления обозначить колышками, тогда можно будет днём и ночью вести огонь из пулемёта. При подходе танков и немецкой пехоты нужно пулеметным огнем отрезать пеших и заставить их лечь. Пули от земли, из-под танка и от гусениц пойдет рикошетом, прямым или кинжальным огнем можно отрезать от танков пехоту. А танки без пехоты вперед не пойдет. Пусть танки бьют по траншее. Свою пехоту можно за это время в щели отвести. Танкистов привлечет отрытая траншея. Пусть бьют по пустой. Обнаружить пулемет на закрытой позиции почти невозможно. Пусть пикировщики бомбят пустую траншею, если даже танк останется стоять на прежнем месте. К вечеру он обязательно попятится назад. Хорошо, что он не по десятку танков сразу пускают. И бронетранспортеров у них на этом участке нет.

Сидя в траншее, солдаты против танка не выдержат. Тому был совсем недавно наглядный пример. Другое дело отдельные щели и ячейки. Если есть время, таких щелей можно отрыть с большим запасом. С земли и с воздуха их обнаружить почти невозможно. Но тут было одно обстоятельство. Наш солдат воевать в одиночку не привык. Полковой разведчик — другое дело. Он может и против танка отсидеться один в щели. А у необученных словян психология совсем другая. Они все кучей привыкли воевать. Так, лежа на боку, представлял я себе борьбу с отдельными танками.

Через неделю меня вызвали в штаб дивизии, отругали еще раз за глушение рыбы и объявили приказ о назначении командиром пулеметной роты.

— Рота будет оперативно починена штабу дивизии. Четыре станковых пулемета и приданные к ним пулеметные расчеты будут переданы тебе с двух полков. Политруком в роту к тебе назначили Сокова П. И. Ты его знаешь. Петр Иваныч улыбался, когда мы встретились снова. Теперь он был официально моим заместителем по политчасти. Укомплектовав роту, через два дня мы получили рубеж обороны.

— Рота будет стоять на стыке двух дивизий! 24 — сказали мне, — Участок обороны очень важный. Ты будешь стоять на танкоопасном направлении, оседлаешь дорогу из Белого на Пушкари.

Ты должен стоять на месте, если даже сложится обстановка, что ни слева, ни справа не будет никого. Ты всё равно должен стоять. Ты с ротой должен погибнуть, а приказа на отход тебе не будет. Ты понимаешь, что от тебя требуется?

— Согласен, но при одном условии!

— При каком это улови?

— Каждый день я буду получать по два цинка патрон. И раз в две недели по запасному стволу.

— Как понимать всё это?

— Очень просто. Так и понимайте! Каждый день из четырех пулемётов я буду вести огонь и расходовать по два цинка патрон. Я не дам немцам головы поднять в городе. Если дадите стволы и патроны, я согласен на все ваши условия.

— Интересно! — процедил сквозь зубы начальник штаба.

Он вышел и через некоторое время вернулся.

— Березин сказал, что всё, что ты просишь, мы тебе дадим.

— И ещё! — добавил я, — Прошу выдать мне новую стереотрубу.

Начальник штаба позвонил в тыл и обо всём распорядился.

Если я буду немцев держать под постоянным огнём, подумал я, они не сунутся на этом участке.

На передний край с ротой я вышел вечером. Мы оседлали дорогу и приступили к рытью пулеметных ячеек и ходов сообщения. На каждый пулемёт мы подготовили по две позиции. Одну, для стрельбы прямой наводкой, на случай атаки немецкой пехоты. А другую — с обратного ската, как это делали мы при обстреле забора с мельницы. Позиция на обратном скате была тщательно замаскирована.

* * * Главная | Содержание | Глава 14

---

*00 [|Курсивом выделен зачеркнутый текст.| Область переименована в Тверскую.]

*01 [Город Белый Тверской области.] Карта (50 kb) Источник

*02 [Упоминания «сейчас», «теперь» следует относить к поездке автора в город Белый в мае 1970 года.]

*03 [Плотина во время войны в основном сохранилась, в устных рассказах автор о ней упоминал. Но переправиться через неё с одного берега на другой было невозможно. Пролёт у правого берега был разрушен. Подъёма воды перед плотиной почти не было. После войны на плотине работала ГЭС местного значения Карта (50 kb). В мае 70-го плотины уже не было.] Снимок (50 kb) 2 мая 2009

*04 [Пять основных дорог: 1. Белый – Нелидово; 2. Белый – Пушкари – Нестерово – Оленино; 3. Белый – Егорье – Шиздерово – Оленино; 4. Белый – Демидки – Шайтровщина – Кавельщино – Комары; 5. Белый – Демехи – Пречистое – Духовщина.] Карта (50 kb) Схема (50 kb) ? Источник

*05 [Тишино, на современных картах Дудкино.] Карта (50 kb)

*06 [143 орб 119 сд 21.07.1941 года.] Карта (50 kb)

*07 [В разделе Документы, есть 42 кадра к/п 2x8 мм (67,2 kb) снятых в городе Белом и окрестностях.]

*08 [Белый – Журы.] Карта (50 kb)

*09 [Кувшинов – Список потерь с 01 по 10 апреля 1942 года.] Скан (37 kb) Источник
(Журы) Карта (50 kb)

*10 [Соков – Список потерь с 01.07.41 по 10.11.1942 года.] Скан (27 kb)
(g16s46 – Пушкари.) Карта (50 kb)

*11 [Сводчатый потолок подвала, сохранившегося амбара.] Снимок (50 kb) 2 мая 2009

*12 [Следы битого кирпича и живые цветы на «могиле» пулеметчика.] Снимок (50 kb) 2 мая 2009

*13 [От навеса остались только бетонные быки.] Снимок (50 kb) 2 мая 2009

*14 [Левее навеса стоит кирпичный дом.] Снимок (50 kb) 2 мая 2009

*15 [По устным рассказам автора, пожарником.]

*16 ["Мёртвая" зона.]

*17 [Окно подвала, сохранившегося амбара.] Снимок (50 kb) 2 мая 2009

*18 [Он установил на пулемете прицел и дал в сторону немцев длинную очередь.] Схема (65 kb)

*19 [Дом с воротами.] Снимок (50 kb) Сергея Сорокина 9 мая 2010

*20 [Авторская опечатка, следует читать — «в январе сорок второго».]

*21 [Положение пулеметных точек восстановлено из устных рассказов автора.] Схема (100 kb)

*22 [«Рама» — самолёт-разведчик «Focke-Wulf Fw 189».] Снимок (50 kb) Источник

*23 [«Ю-87» — пикирующий бомбардировщик «Junkers Ju-87», "Stuka".] Снимок (50 kb) Источник

*24 [На стыке 179 сд и 17 гв.сд.] Схема 4 (50 kb) Источник

---

Copyright ©2005, Н.Шумилин
Все права защищены.
Copyright ©2005, N. Shumilin, All Rights Reserved Worldwide

http://nik-shumilin.narod.ru





























Книга о войне «Ванька ротный», написанная участником Ржевской битвы А.Шумилиным рассказывает о боях РККА под началом Жукова под Ржевом, Белым с германским вермахтом Гитлера, 9-й армией под командованием Моделя.